Там, впереди

— Вот кончится мерихлюндия эта, приедут казачки, вложат плетками ума куда надо.

— Ничего, — посмеивались мужики, — шкура у нас не покупная. Одну посекут, другая нарастет.

Потом плюнул управляющий на все, уложил пожитки на двух подводах и заскрипел в город, барину вслед. Прислуга и обслуга еще некоторое время крутилась в подворье, но не долго, стала разбредаться по окрестным селам, оседать при родных на свою землю. Только сторож, пригорбый нелюдим, месяцев семь после того маячил меж амбаров и сараев, науськивал на всех приходящих дворняжку, которая всех облаивала, но никого не трогала, однако заболел какой-то лихоманкой и помер в земской больничке.

С тех пор ни одна труба в доме не дымила, ни одни дроги с бочкой, в которой возили на хозяйственные и питьевые нужды воду из реки, в расхристанные ворота не въезжали. Мужики из ближних стали потихоньку тащить бревна и доски, расковыривая клети и сараи, выламывать для ремонта печей кирпич из фундамента. Страхи, что все может вернуться, угасли как-то очень скоро, сменились другим интересом — в селе останавливались проходящие куда-то к фронту красноармейские отряды, за рекой два раза гремели артиллерийские канонады, вместо урядника и старосты окончательно утвердился на власти сельсовет, куда и тянулись со всякой нуждой. О сбежавшем барине судачили беззлобно:

— Может, где и помер уже.

— Одно и умел, что рыбу ловить, так на карасиках не пожиреешь, не цапля.

— А то в беляки подался.

— Куда ему, такому смирному! В обозники разве что.

Так, при множестве пересудов вкривь и вкось, но без особых происшествий и потрясений кончилась у нас на селе помещичья жизнь. Но остался барский сад. Простирался он по обе стороны подворья, к большаку и к реке, уже стареющий, глухой, — апорты, антоновки, штрифели, золотой налив, китайки выгнали высоченные шатровые кроны, но яблоки на многих родились дробные, в серых пятнышках. По первому году оказался он бесприглядным, все, что налилось, ссыпалось в крапиву, в бурьяны, в перегной. Кое-кто похаживал подбирать, но в малости и конфузливо — оно, конечно, ничье все это, да ведь и не твое тоже, значит, непорядочно, нехорошо. Вот если бы указание от властей какое, другое дело было бы, но такого специального указания ни от кого не было.

На следующий год в сельсовете разъяснили, что раз вся земля стала мирской, то и сад тоже. А что с ним делать, делить подворно? Так на таком раскладе сам черт голову сломает — не в поле, яблоню от яблони межой не отобьешь. Поломали головы, да, поскольку такое предложение подвернулось, стали сдавать в аренду какой-то городской артели — она весной нанимала людей для окопки и побелки стволов, а как только опадал цвет, ставила двух сторожей. Жили они в соломенном шалаше при длинном навесе в центре сада — навес для склада и сортировки урожая, — в темные ночи, чем ближе к осени, тем чаще, постреливали из берданок, чтобы кто не побаловался, держали двух или трех собачонок. В сумерки у шалаша мерцал костерок, пахучий от сухих яблоневых веток дым, светясь под звездами, тек через щели забора, таинственно синея, сплывал по горке в лог или к реке.

Мой уличный приятель Борька Мосенков, по прозвищу Лабутенок, жилистый и шустрый, плотоядно втягивая веснушчатым носом этот запах, мечтал:

— Эх, залезть бы! Грушу одну знаю — чистый мед. Если бы не собаки.

— Чего — собаки? Пустобрехи они, хлеба сунь — руки лизать прибегут.

— Не, я приглядывался — промеж них одна волчатая есть. Такие без голосу за лытки хватают, а то, бывает, за горло держат.

И еще одно порождало споры — как это будет называться? Сельских садов у нас по пальцам счесть, да и маленькие они — яблоки и груши лакомство, а не еда, земля в огородах под картошку, огурцы, коноплю нужна. Забирались ребята и в такие, но редко, в отместку хозяевам за скупость или сварливость, и называлось это не воровством, а баловством. На барский в ненастные ночи делались набеги поосновательнее, — договорившись у костра в ночном на лугах, большими ватагами одолевали вброд реку, распределяли обязанности — кому на страже стоять, кому сторожей отвлекать, кому яблони трясти и добычу нести. Считалось, что тут от века сам бог велел, и называлось это не воровством, не баловством, а удальством. А вот как теперь при артельном считать? Сад всем селом внаем сдали? Сдали. Деньги за то получили и разделили? Получили и разделили — какие ни деньги, а в каждый двор. Выходит — дело мирское, а против мира сунься, тут и порку можно заработать, и, чего доброго, батьку в суд потянут. Да и понятие артели было для нас очень значимо, — сходясь по всесогласию, артельно плотничали, валили и вывозили лес, косили луга, отходничали. И уж кто артельным порядкам становился поперек, тому до гроба не простят — и ославят, и на задворках ото всех оставят.