Там, впереди

Мы брызнули кто куда — одни во двор барского дома, другие в глубину сада, а я под гору за Борькой. Шершни не отставали, продолжали бить с лета — мне попало в лоб, в ухо, в шею. Плохо соображая от боли, слыша зловещее гудение вокруг головы, я плюхнулся на землю, покатился кувырком, набивая синяки на боках. Так и добрался до обрывистой кручки, скатился с нее и увидел, что Борька, как был в штанах и рубахе, стоит по шею в воде.

— Сигай сюда, — пригласил он. — Одно спасение.

Шершни на воду не пошли, но, то ли видя, то ли чувствуя нас, еще носились вдоль заплеска, узкой желтоватой полоски песка по урезу воды. Вода была холодна, ознобиста, да еще рубаха липла к телу, я чувствовал, что начинаю застывать. У Борьки тоже губы потемнели, словно ел терновник, но он продолжал бодриться, расспрашивал:

— Тебя сколько раз пеканули?

— Четыре… Или пять… Н-не знаю.

— А меня семь! Три сразу, когда шмякнулся, аж в глазах посинело. Ну, мы еще исхитрились, тем ребятам достанется…

Исхитрились, верно, да не так уж совсем хорошо. Вылезли мы примерно через час, когда шершни улетели, и что было сил припустились домой по горке. Пока добежали, и напыхтелись, и потом прошибло, но не очень-то помогло. У Борьки желваки не проходили дня четыре, был сильный жар, и его, завернув в дерюжку, отпаривали на печке. Я простудился сильнее, слег на неделю, мать отпаивала меня липовым отваром и горячим молоком, мазала лоб, шею, щеки постным маслом. Когда я только прибежал домой, шишки у меня уже вздулись и отец спросил:

— Где это тебе накостыляли? Я рассказал.

Отец хмыкнул:

— Сперва думай, потом делай. Всякая живность, если ее разорять, отбиваться будет. Значит, не замай.

Мать, отвернувшись от печки, из которой доставала щи, усмехнулась:

— Чего ты его научаешь? У него наука вот она — волдырями пошла. Не захочет, а попомнит!

Попомнил.

С тех пор меня за всю жизнь ни один шершень не кусал. Пчелы, осы, шмели — случалось, а шершни нет. Потому, быть может, что держусь правила: я вас не трогаю, вы меня. Однажды я стоял на берегу реки у дупла, на обводе которого два шершня вовсю работали крыльями на месте, создавая вентиляцию по случаю душного дня, а другие сновали взад-вперед по своим делам. Липка была молодая, дупло низко, и я приближался к нему осторожно, по маленькому шажку, пока не заметил, что жужжание становится громче, а круги шершней у дупла шире. Тогда отступил чуть назад, и все успокоилось. Казалось, что шершни поняли меня, согласились блюсти молчаливый уговор о взаимоуважении и невмешательстве. Подумалось только — не от одних шершней, к сожалению, бывают у нас шишки и синяки…

А с яблоками особое дело.

Довелось мне в нашем селе поневоле, через тонкую перегородку, слышать разговор двух женщин. Очень пожилая рассказывала, как в сад на ее участке зашел сосед, по ее выражению, «выпивоха и неумеха», бесстеснительно насобирал ведро яблок и ушел, не сказав спасибо.

— Ну, спросил бы, — укорительно поясняла она, — разве отказала бы? На моем веку, когда молодой была, с барином по осени менялись: мы ему два ведра картошки, он — ведро яблок. На потолок в солому клали, чтобы к рождеству ребятишкам гостинец. Так я ему не барыня, мне мена — тьфу! — спроси по-хорошему да бери на здоровье. А нахальствовать зачем? Добро б мальчишка какой.

— Мальчишки теперь по садам не лазят, — уточнила та, что помоложе. — Это соседу твоему бутылка свет застит, не то что яблоню или малину, прута на участке не воткнул. У других же вон кругом свои сады. Да в этом году и урожай такой, что незнамо куда девать. Коров яблоками подкармливаем, в соседнем совхозе в силос валят, картофельная ботва-то да трава к осени пожухли, а с такой прибавкой и ладно выходит.

В самом деле, в восемьдесят первом году яблони уродились небывало, на иных ветках пепин-шафран обвисал кистями, как виноград. Заготовители затоварились сразу, ни в другие места не перевезти — машины на уборке картошки позарез нужны, ни сложить куда — и так все забито, ни переработать — консервные заводики наперечет, сушилок нет. Наезжали из города люди на своих машинах, отборно по десять копеек за килограмм брали сколько надо, одно и условие — сам собирай. А потом и они перестали, пришлось махнуть рукой — пропадай пропадом, навалило в один год за три. Земля во многих садах и под снег пошла красной и золотой от падалицы, и на ветках, потерявших всю листву, даже в декабре еще висели уже мерзлые, но со стороны как бы вовсе свежие апорты, шафраны, антоновки, чему и глаз не верил — все мерещилось, что прилетела и налипла на ветки стая снегирей.