Там, впереди

Так, сбитые новым порядком с привычных сельских представлений, в сад мы и не залезли, не попробовали медовой груши. Пошли только после того, как яблоки собрали и вывезли. Артельщики, видно, были дотошнее барина, огребли все, даже падалицу подобрали. Нам, мальчишкам, остались те одинокие невзрачные яблочки и грушки, которые выросли в самой гущине и мало чем отличимы от листьев. Да и то хорошо, прибыток даровой, вольный.

Главное же, и занятие не на один день — ходить, задрав голову, обыскивать каждую ветку, лезть, когда не сбивается палкой, в гущину кроны, обдирая о шершавую кору босые ноги. Близкая осень уже выплескивает с порывами ветра ощутимую прохладу, похожую на ключевую воду, сквозь жесткие усыхающие листья сияет чистое и спокойное, отполыхавшее грозами небо, густо пахнет полынью и мятой, в солнечном луче на вишнях, словно чьи-то веселые и дразнящие глаза, отсвечивают красным и желтым натеки клея. И к тому, взлаивая и повизгивая от беспричинной радости, носится меж нами чей-то щенок, рыжиной похожий на лисенка, цепляется с нарочитым порыкиванием за ряднинные штаны, норовит лизнуть в нос и щеку. Вопреки общепринятому представлению, собак у нас на селе держали мало — красть нечего, а если кормить, так лучше поросенка или овцу, — и этот рыжий приблуд был как бы дополнительным подарком к празднику раздолья и бесплатных лакомств.

— Аа-ав! И-и-и! — катится по тихо шелестящему саду, аукается в логу, и оттого вокруг как будто больше жизни, летнего тепла и света.

Через два или три дня, обшарив весь сад до последних закоулков, так что, если бы и по четыре глаза было у каждого, делать там больше нечего, вышли мы на тот край его, что обрывался горой, довольно круто падавшей к реке. Здесь стояло с полдесятка лип, старых, высоченных, с необхватными дуплистыми стволами. Помнили они, наверное, еще наших прадедов, мы дивились их могучести, пытались палками отколупывать толстую растресканную кору, которую столько десятилетий палило солнце, секли дожди и снега. Вдруг Борька насторожился, подмигнув нам, приложился ухом к стволу, сказал:

— Жудит!

— Чего? — не поняли мы.

— В середке жудит чего-то.

Было нас, ребятишек, около десятка, кто побольше, кто поменьше, и все мы облепили огромный ствол со всех сторон, прикладываясь одним ухом и зажимая ладонью другое, слушали. Внутри ствола и правда слышалось басовитое жужжание.

— Пчелы! — восторженно возгласил Борька. — И мед у них там на зиму припасен. Вот бы спробовать.

— Палкой посунь, — посоветовал кто-то из мальчишек. — Или рукой. Прилипнет.

— Глума! — хмыкнул Борька, намекая на овечью привычку крутиться перед открытыми воротами. — Ну, посуну, а оттуда рой ка-ак шикнет, ка-ак начнет жигалить.

— Дак не доставать, что ли? Жалко.

— Дымом накурить надобно. Как на пасеке. Тогда пчела уходит и не трогает.

— Спичек нету.

Спичек и правда ни у кого из нас не было. Да и на селе редко у кого могли найтись, перестали в лавку завозить. Хозяйки, если уж у себя не сберегли в золе на загнетке, одолжались углями друг у друга, так что от одной спички полсела огнем разживалось.

— А я счас принесу, — сказал мальчишка лет двенадцати.

— Так тебе и дадут.

— Батька в поле, матка картоху на огороде копает, дома никого. Сам возьму.

Обернулся он довольно быстро, но принес, конечно, не спички, а горсть угольков в кувшине с отбитым горлом. Раздуть их, разжечь сухие листья и травинки, развести костерок было делом недолгим. Под конец в него завалили сухую, трухлявую щепу, собранную на барском подворье, — она почти не давала пламени, тлела с густым и ядовитым дымом, как трут.

Дупло было высоковато, мальчишеского роста и вытянутой руки, чтобы орудовать в нем, не хватало. Тогда мальчишка, принесший угли, прижался к липе, вцепился, как клещ, руками в потресканную кору, а Борька залез к нему на плечи, стал засовывать головешки в неширокую горловину. Гудение в дупле, до того тихое и ровное, стало громче, басовитее и злее. И вдруг Борька дернулся, покатился в траву с плеч напарника, завизжал:

— Ай-я-яй!

Мы прыснули смехом, думая, что Борька просто не удержался, сплоховал. Но гудение внезапно наросло, вырвалось из дупла, и мне показалось, что кто-то врезал мне в щеку кулаком или пырнул шилом. Пока я соображал, что да как, заорали другие ребята, и взвился чей-то панический дискант:

— Шершни!

Да, это были шершни, полосатые, похожие на шмелей, но огромные, беспощадные. Кое-кому из нас и прежде довелось отпробовать их укусы — волдырь со сливу. Но выходило это случайно, когда ненароком придавишь в траве, и никто из нас не знал, что они живут большими роями. В наше понятие прочно вошла вся живность округи — звери, птицы, гадюки, насекомые, — при любом случае можно сообразить, что делать, а тут вышла оплошка, повергнувшая нас в растерянность. И лишь когда истошно взвыл щенок, благодушно сидевший с высунутым языком в сторонке, перекатился по траве и, не переставая визжать, будто с него на ходу сдирали шкуру, метнулся к реке, Борька, устремляясь ему вслед, подал команду:

— Тикай!