Там, впереди

Зима после первого же метельного куража закрывала для нас поля, луга и леса, куда бегали мы летом по ягоды и орехи. Лыж не только у нас, а и ни у кого на деревне не было. О кино слыхали, что есть будто бы в городе, но никто никогда его не видел. О радио и телевидении что говорить — слов таких еще даже не знали. Игрушки? На деревне? Какие там игрушки! Вырезал из лозы свистульку — и дуй сколько влезет. А ноги в малолетстве резвые, хоть и в лаптях, бежать просятся. Вот и выискивали мы себе занятие.

Начиналось с того, что мы украдкой от взрослых дергали из конских хвостов волос. Лучше всего, если он был серый, — и для лески на удочку, и для силка. Потом волос заплетался в тонкую веревочку из пеньки так, чтобы его можно было насторожить петелькой. Веревочка обвязывалась вокруг пучка конопляных головок, заготовленных для того с осени. Коноплю, если ее не было, можно было заменить метелкой мяты. Называлось все это сооружение «пленкой». Почему — не знаю. Соорудив такую пленку, мы, ребятишки, отправлялись на склоны логов, уходивших к реке Десне, и тут расставляли свои снасти среди зарослей бурьяна, репейника и мяты. Птичьи стайки всегда держались здесь в поисках корма.

Чаще всего попадались снегири — красногрудые, словно остывающие угли, самцы и серогрудые, скромненько одетые самки. В отличие от людей, у снегирей модничали мужчины, а женщины о нарядах заботились мало. Добычей нашей были и те и другие, а еще синицы, овсянки и — пореже — щеглы. Чижей и щеглов держали редкие любители, с ними много хлопот. Мы довольствовались снегирями и синицами. Конечно, были у нас и самодельные клетки, и конопля на прокорм, и деревянные корытца для питья. У кого же не было кошки, птицы свободно порхали по хате. Синицы были резвыми, суетливыми, снегири — медлительными, меланхоличными, быстро привыкали. Но подолгу птиц мы не держали, недели через две снова выпускали на волю.

Однажды я поймал снегиря и двух снегирок. Самец с самого начала и до конца оставался диковатым, снегирки оказались покладистее, а одна из них через неделю стала почти ручной. Не пугаясь нашего хождения, она преспокойно сидела на подоконнике или на краю цибарки с водой, окуная клювик. Насыплешь на стол конопли, постучишь — прилетает.

Минуло недели две. Доверчивая снегирка уже позволяла брать себя в руки. Тепленькую, пушистую, гладишь ее по головке и крылышкам — ничего, терпит, только голову втягивает и сердце частит — тук-тук-тук, тук-тук-тук. Не скажу, что любила она это, но, хотя со страхом, вверялась.

На третью неделю я выпустил моих снегирей — опыт подсказывал, что так лучше, иначе заскучают и, чего доброго, подохнут. К вечеру началась метель, в ночь переросла в буран — застонали, завизжали ракиты под окном, по стенам хаты будто бы кто всю ночь шарил руками, искал и не находил дверь. Днем дымилось поле, дымились крыши. «Черт печку топит!» — говорили на селе. Дорогу даже по селу сровняло заподлицо со всем. Да и какая она дорога была — узкая санная колея.

Лишь на четвертый день непогодь угомонилась, и я, проваливаясь чуть не по шею в сугробы, пошел в лога проверять свои снасти. В одном силке, зацепившись лапкой, томился щегол, в другом — овсянка. Я выпустил их. А неподалеку посвистывала, перелетала по репейникам стайка снегирей. Я — за ними, делать же мне все равно нечего. Стайка, подпустив меня метров на десять, перепорхнула, но одна снегирка осталась. Я к ней — сидит, смотрит темными бусинками. Подошел метра на два — отлетела чуть. Я — за ней. Словно раздумывая о чем-то, она подпускала меня все ближе и ближе. И наконец позволила взять… рукой. Я так удивился, что тут же и выпустил ее, а минуты через три поймал снова — она уже и не улетала, а перепрыгивала с былки на былку.

Это была та самая снегирка. С неделю она еще жила в нашей хате, совсем обвыкнув среди людей, даже крошки клевала прямо с руки. И я привык к ней, стал, наблюдая ее жизнь, больше сидеть дома, а утром, соскочив с печки, первым делом искал глазами — где снегирка? А потом ее, неизвестно как попав в нашу хату, съел соседский кот.

Два дня я проплакал.

С тех пор я никогда больше не ловил и не держал в неволе птиц.

1966

ПЕРЕУЛОК

Лет в девять, когда уже была закончена школа, я не мог найти никакого занятия в долгие зимние вечера. Керосина в селе нет, даже самой малости для коптилок, жжется лучина в светце. И того света — со щепоть на всю хату. Больше чаду. Книг тоже нету, какие в школе были, замусолены и зачитаны до дыр, а о библиотеках и слыхать никто не слыхал. Стекла в маленьких окнах замерзшие, мохнатые, поскребешь ногтями — в горсти снег. И тянет от окон, как от ледника. Мать прядет, прядет до помутнения в глазах — к марту поставятся кроены, надо будет ткать холстину, чтобы одеваться, поскольку ситца в лавках нет, да еще нет и денег, на которые его можно купить. В этой полумгле, сырости, бесприютности одно хорошее место — печка: там на шубе тепло и дым глаза не режет. Но — одному скучно.