Там, впереди

— Ну, от человека. От земли. От живой воды. От пчел. Может, и от того коня, на котором я когда-то пахал поле под гречиху. Было такое дело — и его бил, и сам плакал.

Маленький взъерошенный человечек круглит светлые зеленоватые глаза, в них настороженность — не подшучивают ли над ним? Подумав, решает:

— Подсмеиваешься. На конях не пашут, на них соревнования устраивают. Через всякие там заборы прыгают… А в поле тракторы пашут…

Пожимаю плечами — что слова даром тратить? Мы с ним родились в разных мирах. Разные времена, разные племена — каждому свое поле пахать…

А ЕЩЕ У НАС В СЕЛЕ…

В середине января, когда что день завирухи или синие морозы, стали убивать на дрова лесные делянки за поймой реки. Лесорубов набирали в других местах, где отходников, понаторевших во всяком рукоделье, водилось побольше, а по нашим приречным селам сманивали на вывозку. Шли охотно, по тому соображению, что не на чужой постой, в однодневье оборот из дома в дом, на своем харче. А дома и солома едома, как поговаривали у нас.

Я, хотя в лугах и полях спину уже наломал, для такой работы был слабосилен, ни в росте еще, ни в кости. Но отец что-то долго заслужился в армии, я в семье за старшего мужчину — что ж делать? Хочешь, нет — тянись. Конек у нас гнедой с краснинкой, низкорослый, ребята в ночном обзывали «бараном». Но это в потеху, а на деле работящий конек, хотя по редкости и со придурью — найдет на него, упрям становится, зол, норовит зубами цапнуть. Да я привык, настороже держал себя. Сбруя тоже в аккуратности, старая, но не в расхлюсте — что посильно, сам чинил, в другом дядя Иван, брат матери, помогал. Вот и напросился я тоже на вывозке поработать. Мать отговаривала:

— Не по тебе, сынок, поклажа. Тела не набрал, худой вишь.

— Ничего, сдюжу. Сама говоришь — денег нет.

— Не у нас одних так, перебьемся до урожая. Зима сништожит, лето доложит.

Сосед Фрол Мятишев, узкогрудый, болезный, круглый год бухавший надсадным кашлем, держал мою сторону:

— Нехай починает, чего уж… Не в гультяйство вострится, не собакам хвосты крутить… Кх, кх… Присоветуем по надобности, присмотрим. Может, своего старшого тоже приспособлю, мне-то дыхалку прищемляет…

— А как надорвется на тяжести?

— Да ничо, жилистый он у тебя…

На том и порешили.

Вставать надо было затемно. Мать с трудом расталкивала меня. Хата за ночь выстужалась, соскочишь босиком на пол, холодом режет, на дверном порожке серая кайма инея. При тряском, прыгающем свете коптилки сизо лохматились обмерзшие стекла в маленьких окнах, в трубе шипело, подвывало. В сонной одури я не сразу соображал, что к чему, все тянуло загорнуться дерюжкой, поспать еще хоть самую малость. «А сосед-то уж коню и корм задал», — безукорно говорила мать, и тогда я спохватывался, обувался в лапти, намахнув на себя полушубок и овчинную шапку, бежал во двор засыпать коню овса и вылить ведро воды в заледенелую колоду. Потом, ополоснув лицо и руки над лоханью, глотал картофельную толченку на сале — она полагалась только мне, по трудной работе, остальным готовилась на молоке. Запрягая, ломким голоском сетовал матери, маячившей около: «Мешаешь только, сам управлюсь». Мать, в зипуне, в старом полушалке, вздыхала, отходила в сторону, а когда все было готово, открывала ворота, напутствовала:

— Оборони бог.

Действовали артельно, сбивались изначально под церковь на краю села, кто чуть пораньше, кто попозже, оттуда поездом подвод в тридцать спускались под гору на речку. Убывала вода, как всегда по сухой зиме, лед под тяжестью проседал, стрелял, покрякивал. Кони бежали налегке, мотались обындевевшие гривы, чмокали, брызгали ледяной крошкой подковы, повизгивали полозья. Свет в сером облачном небе еще не занимался, на обрывистых берегах смутно маячили опорошенные снегом лозняки и кудлатые дубки. Подвязав к головкам саней вожжи — лошади сами знали дело, — мужики по двое, по трое табунились на розвальнях, занимались балачками.

— Малиновским подвалило, лес убьют, а земля им отойдет. Взодрать — просо уродит обломно.

— Взодрать — не покукарекать, на одной корчевке руки выкрутишь да холку намылишь. Опять же и плугом не вздынешь дернину, киркой надоть.

— Нам бы дали — ничего, обломали б. Свой кусок — не в убой.

— В Сосновке, слышь, ребятенок при крестинах жизни решился. Воду из полыньи взяли, не погрели, поп-то прямо в холодную и макнул. А он как зашелся криком — так и преставился.

— Не жилец, видно, был. Кому жить — выдюжит.

— В Хмелеве мужика на воровстве накрыли — полмешка муки в чужом амбаре нагреб. Совета председатель говорит — судить, а мужики по-своему решили — на загорбок мешок тот, на грудь доску с прописью: «Вор», да на выводку по селу. Оно срамно, что говорить, детям и то в науку, а все не в тюряхе пропадать…