Там, впереди

Шатались ватагами, заполняя всю улицу, впереди рядом с гармонистом самые разбитные из тех, что уже «заженихались», а в хвосте роение подростков, среди которых и мы с Мишкой Лапковым, ладным малым при каком-то унылом характере. Глотая пыль, взбитую множеством ног впереди, мы крутились своим табунком, дразнились, сходились в коротких потасовках. Когда пропели частушку, Мишка сказал мне:

— Дознается батя, кто накорябал, — голову долой.

— Да как дознается? — струхнул я, понимая, что не сам он это придумал, от батьки идет. — Селькор — и все.

— А батя так раскумекал — похвастаться должен, гаркнуть — вот какой я! И в городе у него рука есть…

После этого и вовсе мало осталось от моей гордости. Вдобавок ко стыду за то, что сболтнул про иконы, подкатилась боязнь — Леонтий Лапков, ширококостный, носатый, шуток над собой не любил, его хватки побаивались даже другие зажиточные мужики. Ночью мне снилось, что меня, сцапав за волосы, без конца окунает и окунает в омуте Бакала — наш сельский дурачок с бессмысленными глазами и невнятным бормотанием. Ходил он в драных портках, до самого снега босиком, ел что придется, но плавал как рыба и, ущучив кого-либо из ребятни на реке, заводил жестокую игру, притапливал до помертвения. Кричишь благим матом — будто и не слышит, захлебываешься, аж лицо синеет — не понимает.

Разбудила меня мать:

— Ай заболел, сынок? Кричишь-то страшно.

По селу пошли пересуды — кто писал? Сходились на том, что хоть и мякиной перебита статья, но правильная и к сельской пользе. Строили догадки:

— А так может быть, что Совета председатель и накатал. По должности.

Фрол Мятишев не соглашался:

— Там сказано, что Совет недоглядывает. Это как выходит… кх… кх… себя за чуб книзу гнуть?

Согласились — не председатель, и грамоты у него мало, и душа распашливая, на виду. Примерились на городских — не вышло, больно много такого сказано, что набегом не подглядишь. Порешили:

— Из станционных. Обок живут, кумовство водят, в соседстве трутся.

Через неделю из города приехали двое — один в летах, в инженерской фуражке, другой молодой, при запушившихся усиках, одет простенько. Проверяли работу Леонтия Лапкова. Что нашли, неизвестно — зализать время было; побалакали про всякое с мужиками, пообещали — деньги постараются выхлопотать. А по отъезде всего и было, что Леонтий Лапков от подряда отказался и как-то притишился, будто перелинял, иного же ничего не воспоследствовало.

Отошел сенокос, кончилось жнитво, угомонились грозы. Синева ночного неба загустела, звезд вроде стало больше, пошли сизые, с крупной холодной росой утренники, трава и листва становились жестче, высветлялись в разные тона, по селу остро запахло антоновскими яблоками. Совсем близилась осень, и кое-где на бахчах уже курились дымки костров, в которых пеклась картошка. В эту пору как-то в начале вечера, когда мать собирала на стол, зашел к нам Фрол Мятишев, посидел на лавке, побалакал о том о сем с матерью, а потом сунул мне бумажку, мятую-перемятую в кармане, с каракулями:

— Фамилия тут дядьки одного… кх… кх… на Зазубрене. Возьми квитанции на вывозку дров, у него деньги получишь.

— Контору, что ль, на хуторе открыли?

— Нету конторы, кх… Я говорю — дядька. Деньги в волости в одни руки на десятидворку выдали, мы с тобой к нему приписаны. Я-то уж… кх… кх… получил, за соткой в лавку пойду…

В субботу, покончив с утра мелкие дела и поймав на выгоне коня в табунке, я охлюпкой, поколачивая в теплые бока босыми пятками, поехал на Зазубрень. Это был зареченский хутор, бедный до жалости, среди серых песков и припорошенный серой пылью. Все тут было старым, осевшим или покосившимся — хаты, клуни, изгороди, плетни. Только сруб колодца посреди улицы был подновлен и свежеокоренный журавель со старым колесом и привязанным к нему камнем на комле поблескивал свечным воском. Дядьку я разыскал скоро и, к радостному удивлению, деньги получил тут же — он вытащил их из-за иконы в тряпице. Не помню, сколько их было, но мать долго ходила веселая, довольная и в ближайшее воскресенье купила нам с братом на пристанционном базаре по синей сатиновой рубашке с отложными воротниками…

Теперь я думаю иногда — от малых и вроде случайных событий начинается порой многое в наших судьбах. Проклюнется оно, как родничок в логу или в лесной глухомани, и неизвестно — то ли в болоте канет, то ли в пески провалится, то ли вынесется к большой реке. Разве мог знать я, куда приведет меня охота поработать на вывозке дров, обида на неуплату денег и письмо в газету, вложенное в самодельный конверт и заклеенное вишневым клеем!..

1975

И ДВА ВЕДРА ВОДЫ

Мать вставала чуть свет, когда солнце едва начинало выдираться из луговых туманов, лучиной разжигала в печке дрова, сложенные туда с вечера, гремя ухватами, готовила на весь день, выгоняла в стадо корову. А после завтрака, за которым я сидел невыспавшимся, осоловелым, задавала мне, перед тем как отъехать с отцом в поле, работу на день, заканчивая всегда одной фразой:

— И принеси два ведра воды!