Там, впереди

Это самая убийственная, каторжная часть пути. Ноги вскоре начинают ныть и подламываться, дыхание сбивается, пот радужно застилает глаза, а вода в ведрах — у ребят нет женской наторелости — колышется и пошатывает, поводит из стороны в сторону. В голове одно и держишь — как бы не заплести ногу за ногу да не плюхнуться. Оно бы передохнуть на середине крутосклона, да никак не выходит, ведра не поставишь, перекувырнутся. День меркнет, словно и нет никакого простора вокруг — ни луга, ни реки, ни высокого чистого неба, а только и есть, что твоя слабосильность и эти проклятые ведра, вдавливающие в землю.

Когда поднимаюсь на гребень горки, меня едва хватает на то, чтобы, осторожно приседая, поставить ведра и выскользнуть из-под коромысла. После этого снопом валюсь на траву, ничего не вижу и не слышу, только в глазах, плотно зажмуренных и заплывающих потом, мельтешат зеленые круги. Жизнь кажется горькой, как полынь, — и зачем только меня породили на свет? Но постепенно, по мере того как отхожу, набегают в голову утешения — через три дня воскресенье, отец и мать будут дома, а я вольный казак! Что воскресенье одно, а за ним опять потянется такая же неделя, мне думать охоты нет — дожить бы до него.

Передохнул. Только ведра теперь поднимать труднее, чем около ключа, намял спину. Зацепив дужки концами коромысла, нагибаюсь, примериваюсь с осторожностью, с какой кошка подкрадывается к воробью, начинаю распрямляться, опасаясь сделать неловкое движение, — уже не раз, когда самое трудное было позади, грохались тут мои ведра, и я, размазывая слезы злости и обиды, снова плелся вниз. Ага, изловчился, коромысло на плечах! Тут идти легче, дорога до улицы лишь с небольшим подъемом, и я начинаю думать, что сечку не так долго и приготовить, потом мы с моим вихрастым Сашкой пообедаем. Самая моя большая страсть — книги, и купаться бы не пошел, но книг нет и достать негде, а потому… В этот момент меня окликает тетка Настюха, которая полет возле дороги картошку:

— Пашку моего на речке не видел?

— Не-е, — говорю я, хотя барахтался на отмели с ним вместе.

— Зальется, паралик его расшиби! — сокрушается тетка Настя. — Ну, задам я ему!

Иду своим путем, нисколько о Пашке не заботясь, — подумаешь, вихры надерут или подзатыльников надают, кому не доставалось. Когда поворачиваю в улицу — теперь уж мне вовсе близко, — меня останавливает мой сверстник Серега Казаков:

— Слышь, Клим Квасков в Ореховом логу нору с лисятами нанюхал!

Клим Квасков единственный у нас на селе охотник, хотя не единственный из врунов. С его слов рассказывали мужики у нас в хате, как по зиме ветер сорвал у него с головы шапку. Он за ней на лыжах, а она покатом от него, он наддает — и она тоже. И прикатилась в трактир около станции, так что ничего ему и не оставалось, как крепко выпить, — голова-то застыла. С тех пор так и пошло, что как напялит он свою шапку, так в трактир его и тянет, так и тянет. Ничего и не осталось, как спустить ее в продешевку заезжему человеку, а шапка-то была лисья, с «бобровым подсадом»…

— Брешет, — говорю я не столько в недоверии к Климу Кваскову, сколько в отгон соблазна. Коромысло режет мне плечи, но поставить ведра я боюсь: могу не поднять, да и тары-бары тогда надолго. — Когда б нашел, так сам побрал бы.

— А он сказал — еще маленькие, пусть подрастут, из-под его руки никуда не уйдут. А я знаешь чего смекнул?

— Чего?

— Давай мы лисят откопаем, в ригу запрем и кормить будем! Осенью по воротнику на шубы. Побегли с утречка?

Воротники — дело десятое, до зимы далеко, нечего и голову ломать, а вырыть лисят из норы и в риге кормить — это да! Но ни завтра, ни послезавтра мне из-под коромысла не выцарапаться и от Сашки не отвязаться.

— Давай в воскресенье, — говорю я. — Лопату наточим, на сеновале переночуем и затемно подадимся.

Ведра держать мне уже невмоготу и, считая, что уговор состоялся, продолжаю путь.

— Тебе чего, — уныло бросает мне вслед Серега, — ты принес воду, а мне еще иттить…

Зависть Сереги вызывает во мне ликование — я-то самую главную работу свалил, теперь горе не беда! Сейчас приду, передохну в сенцах на холодке, возьму Сашку и…

Но Сашки дома нет. Я заглядываю на печку и под печку, в чулан, на сеновал, — может, сморился и спит? Удрал. Из сеней у нас часть стены, выходящая под дровяной навес, забрана досками, одна из них, старая и покоробленная, болталась, а теперь сдвинута на сторону. Со двора он наверняка махнул через ворота — с улицы не влез бы, доски гладкие, а тут, изнутри, брусья рамы. На той стороне шлепнулся наверняка, но это с него как с гуся вода. Надо бы искать сразу, пока далеко не укатился, но сил у меня нет, ложусь в сенцах прямо на пол, тут прохладнее, через щели подувает.