Там, впереди

И засела у меня странная по тому времени мысль — написать обо всем в сельскую губернскую газету «Наша деревня». Наверное, подтолкнула маленькая заметка о непорядках в соседней деревне — про них можно, а про нас отчего нет? И однажды, когда мать с братом уехали в гости к родственникам в заречье, надрал я бумаги из старой школьной тетрадки, не до конца исписанной, развел чернила из огрызка фиолетового карандаша — «химического», как мы их называли, — нашарил за божницей еще школьную ручку с поржавевшим пером и принялся за дело. Спешить было некуда, каждое слово я обдумывал, чуть не на язык пробовал. Сперва рассказал о нашем селе — где оно и какое, потом про возку дров и что денег не платят.

Перечитал — показалось мало, только разбег взял. Подумал, обтер перо о тряпочку и вывел внезапно подвернувшуюся фразу — «А еще у нас в селе». И тут как прорвало, пошло валиться само. В конце села, на изволоке, с весны разъело большак, соседним селам к станции проезда не стало. Подряд на починку взял проживалец нашего села Леонтий Лапков — у него связь под дором, пятистенка и через сени еще хата, заподлицо амбары, крепкий двор, в услуге девка и два работника; мужики у него в найме на дороге жилы рвут и жалуются — махлюет Лапков; у нас хорошая учительница, ребятам свои книжки дает читать, а дома держит иконы… Много написал, не без лишнего, остановиться не мог. Подписал: «Селькор», но адрес указал. Вложил в самодельный, из той же бумаги, конверт, залепил вишневым клеем. Опускать в селе побоялся, выждал свободное время и сбегал за три километра на станцию.

Прошла неделя, прошло еще дней пять — ни слуху ни духу. Но запал мой остыл, обиду сорвал — как мякину из-за ворота вытряс. Да и некогда думать стало, покос начался, до света в луга. Известно — коси, коса, пока роса, роса долой, коса домой. Не для красы присловье, трудовая мудрость — мокрая трава мягче, не пружинит, жало косы не тупит, в ряд накатистее ложится. Что по росе за час, то посуху за два! Взойдет солнце, обсохнет трава — бабы завтрак принесут, теплую похлебку и молоко в глиняных горлачах. Поедят мужики и спать в тенек, а бабы ряды разбивать да сено ворошить. В обед искупаются раздельно в озере, потом совместно грести, копнить, в стога класть.

В тот день брызнул мимоходный дождь, необильный и короткий, но сено отволгло, и все двинулись домой, бабы и девки табунами, с распевками, мужики неспешно и вразброд. Над лесом повисла половинка радуги, подсветила округу зеленым, будто речную воду пролила. Перемену погоды не ругали, на главном лугу все посуху схватили, остались дальние кулиги под взборьем, а там и сено плохое, осока с трефолью. Довольный шел домой и я. У перевоза толпа, обрывки песен, шутки, визг девок, живость и пестрота случайного праздника. Когда паром набился до отказа, так что угрожающе притопли два его баркаса — посадка шла тоже шумно, многие прыгали еще до причаливания, через полутораметровую полосу воды, — цыганского обличья паромщик с задубелыми руками приказал ребятам тянуть канат, гаркнул, распялив смоляную бороду губами:

— Эй, бабы, замолчь, а то купать буду! К мужикам дело — село наше, братцы, в газете прохватили!

Если бы сказал кто-нибудь, что на другом берегу реки высадились марсиане, и ухом никто не повел бы, о них слыхом не слыхивали, решили бы — жители из дальней деревни припожаловали. Но о газетах понятие уже имели и судили так, что дело это государственно особое, где уж им до нашего комариного жужжания. Поэтому сперва наступило глубокое молчание, в котором слышалось только поскрипывание плохо смазанного валька и плеск воды о баркасы, потом кто-то уверенно пробасил:

— Брехня!

— Какая брехня? Кто там вякает «брехня»? — рассердился паромщик. — Председатель Совета проезжал, сам и сказал.

— А нахомутали чего? Как про нас маракуют?

— Сам не читал, а говорят много — и про вывозку дров, и что не платят, и что учительница иконы держит.

— Про иконы-то для чего?

— А кто их знает.

— Безбожник, должно быть, строчил.

— Безбожник, нет ли, а зря языком не мели. Учительница у нас уважительная.

— А что не платят — правильно. Не старый прижим!

Я слушал с замиранием сердца — напечатали, напечатали! Правда, фамилии моей никто не увидит, ну и что? Сам-то знаю! Но, переплыв реку и поднимаясь в гору, вместе с радостью стал испытывать и стыд — верно люди говорят, про иконы зря. В школу я пришел шести лет, без матери, босиком и в замызганной рубашке, прямо из какой-то уличной потасовки, привязавшись к соседским мальчишкам старше меня, и учительница отнеслась хорошо, приняла. А меня в школу отдавать еще и не собирались… Да, зря. Еще очень хотелось посмотреть на газету, но на село шли всего три экземпляра — сельсовету, школе и Лапкову. Значит, и помышлять нечего.

Ребята на селе у нас задиристые, острые на язык, уже к вечеру понесли под гармонь частушку.

Хорошо живет Лапков,
Охмуряет мужиков,
Им копеечки дает,
Себе рублики гребет —
И-и-йэх!