Там, впереди

Когда в Ореховом Круге со льда выезжали на луга, балачки приканчивались, мужики расходились каждый по своим саням — тут волынисто, бугры, ложки, озерки, кочки. А со взборка дорога опять ровная, по лесу. Деревья, среди которых она стелется, густо, слитно шумят. Но ветер где-то по верхам, внизу тихо, редкие снежинки тянутся с чуть заметной косиной. Обочь на пороше звериные следы — заячьи, лисьи, а иногда такие большие, что не знаешь, чьи они — лося ли, медведя ли. Ночью на промысле шатались. Я сначала, глядя на эти натропы, поеживался — вдруг вылезет? Подсаживался к Фролу Мятишеву, тот сиповато, с перекашливаниями, втолковывал:

— Зверь нашего брата, человека, не любит, не за что. Кх… кх… Ему от нас одно выходит — шкуру долой. Вот и думает он… кх… кх… неси нелегкая мимо, хоть бы и вовсе вас не было. А как вы тут, так я лучше посунусь, в чащобе пересижу.

— В книжке написано — ехал мужик ночью по лесу, а на него стая волков кинулась. Шубу швырнул им, шапку — расклочили, коня за морду хватают и в сани лезут. И картинка нарисована.

— В других краях… кх… кх… может, и было. У нас не случалось. Летом около табунов балуют — тут уж верно, кобылу на отбое или жеребенка выпотрошить запросто могут. Так что всяка местность свой порядок имеет.

Странно — десятилетия спустя я прошел по этим местам пешком, потом через несколько лет проехал на машине и поразился — какая свежесть пейзажа, тишина и чистота, густая и в то же время мягкая живопись лета и графика зимы! А тогда и мне об этом не думалось, и в перетолках мужиков ни о чем подобном не слыхивал, будто и не было ничего такого. И в самом деле, с чего расчувствоваться, с чего взыграть воображению, если день за днем все то же самое, если поддувает на шею и мерзнут руки, если все тело натруженно ноет и самым прекрасным местом на земле кажется печка, где можно постелить полушубок или ряднинку и уснуть в тепле?..

В конце дорога вползала на вырубку — свежие пни с каплями смолы, завалы сучьев и хвои, разбуровленный санями снег, штабеля швырка. С навалкой управлялись скоро, набросать крупно, напополам колотые дрова — швырок в розвальни даже малосильному не в особую тягость. Только укладывать надо сноровисто, без щелявости, и увязывать хорошо, с подкруткой, — собьет сани на ухабе, растрехается все, рассыплется. Меня этому опытные мужики, которые оказывались поблизости, — у них это выходило, как по щучьему веленью, — подучивали, проверяли. Из разбуровленных снегов вырубки продирались трудно, было и ора на коней, и матюков, к станции тянули по другой дороге — версты четыре взборьем, через перелески и поля, тут как отглажено, а потом версты три лугом и с версту поселком.

На крутом съезде к лугу, сдерживая напирающие сани, конь чуть не садится на задние ноги, задирает голову, хомут сползает ему на уши. И возчик к оглоблям подставляется, пыхтит от натуги, лицо наливается кровью — не сорвало бы, не понесло. Случалось, что жадничал хозяин, наваливал с походом, и несло — воз нажимал, надавливал все тягче, конь, дрожа от напряжения каждой жилкой, всхрапывал, испуганно поводил глазами; не выдержав, срывался, переходя на рысь и беспорядочный скок, и в конце, на раскате и сани и коня, иногда с переворотом, выбивало в сугроб. Тут, если рассыпало дрова, выворачивало или ломало оглоблю, еще скажи спасибо — сам бы цел да лошадь не покалечилась. И со мной на второй или третьей ездке случилось — сани перевернуло, швырок раскидало, как спички. Хоть и помогли мужики сложиться и увязаться, а уходился до смерти. Ноги заплетались — дорога тяжелая, с ухабами, по буграм и ложбинам, на воз не подсядешь, — и на всем пути до станции в глазах стояли слезы злости и обиды. Плакать было мучительно стыдно, но я плакал.

Когда сдали под обмер дрова и получили квитанции, Фрол Мятишев утешил:

— Не намучишься — не научишься… Про тебя говорят — грамотей, нос в книжке ночует… Ну что от грамоты возьмешь, так то на воде вилами написано, а что на своей шкуре напечатал… кх… кх… то до смерти. Конь у тебя мелковат, вот где горе луково.

В другой раз у меня пополам хряснула оглобля. Сходил, проваливаясь до пояса в снег, на островок омшары, срубил березку, кое-как затесал, ввернул. Коряво выглядела, сыра и крива, но доехал. Так, с продыхом по воскресеньям, когда беспробудно спал на печи, проработал больше месяца, до весенней порухи. А денег в доме — все сиротские слезы: за первую неделю заплатили, потом все сулились со дня на день. Под конец и контору на станции закрыли, неизвестно кому и ладонь подставлять. Подслащивали обещанками: мол, списки на выработку сохранились, будет и расчет.

В том и конец марта минул, и апрель, и май. Надо по хозяйству недоимки платить — нечем, на соль в лавке наскребешь, да и все. Оттого ходил я в обиде и даже озлоблении, вспоминал, что к концу вывозки и конь исхудал, ребра проступили и шерсть залохматилась, и сам еще больше усох. Про советскую власть говорят, что она справедливая, а где тут справедливость?