Там, впереди

Мне шел десятый год. И хотя для возраста своего был я щупловат и малосилен, — довелось уже и похолодать в худых одежонках, и поголодать, посидеть на мякинном хлебе, — все же имел уже, как во всех семьях, где не было подрастающих девок, свои обязанности по дому — подмести полынным веником пол, наскусти в логу травы и сделать сечку для свиньи с поросятами, присматривать за шестилетним братом Сашкой и кормить его в полдень щами, перед вечером начистить картошки, принести воды. А еще вчинялось мне в правило хаты душой нараспашку не держать, чтобы не забрели цыгане и нищие, — село большое, при бойком большаке, народу шатается всякого, так что оборони бог!

Мысли мои с той минуты, как я, разлепив глаза, выбирался из-под дерюжки, в самовольстве навострились на чеснок и щавель, с удочкой на рыбалку в протоку, к речному парому, где можно покупаться, прыгая с баркасов, или просто поболтаться в стукотне телег и людском гомоне. А день выходил хлопотным, крутись да крутись. И уж совсем вроде камня, привязанного к ноге, был мой братец Сашка, вихрастый, увертливый и упрямый. Говоришь ему что-либо, а он стоит, уткнув голубенькие глазки в землю, ковыряет пальцем босой ноги пыль и думает, наверное, о том, как бы обдурить да покатиться с такими же, как сам, соседскими ребятишками в огород, на гумно, а то и в лога, которые начинаются сразу за большаком и уходят в поля версты на две. А там чащобины лозы, березняков, осинников, гущина тминных зарослей, и заблудиться можно, и на зверя какого наскочить нос к носу. Случалось, таких заблудившихся по три дня искали.

Прикидывая, когда за что браться, решаю сперва идти по воду — житейский опыт, сколь он ни мал, уже научил, что как сделаешь трудную работу в самый почин, так и жить легче. Но колодцев на селе нет, стоит оно на высоченном правом берегу поймы, с лугов глядеть — сады в облаках плывут. Не раз брались миром копать, на десяток сажен сруб в землю загоняли, что рубах да пеньковых веревок сгноили, а толку всего ничего. И как брали от веку, так и берем мы воду из речки или ключа на берегу, под меловой кручей. Пути с полверсты набежит, и не по ровному-то. На гору нашу и так пока взберешься, налегке — до кости пропарит, коленки в дрожь вгонит. Правда, зимой мы воду возим в бочке на подсанках, для того и приспособленных, но летом что люди, что кони с темна до темна в поле. Известное дело, придет зима — просвищет закрома, по лету упустил — по сугробам не догонишь.

Закрыв Сашку в хате и застращав его самыми страшными карами, на какие способно мое воображение, цепляю на коромысло две цибарки и поначалу не столько иду, сколько, под звяканье и позванивание дужек, бегу трусцой — узкая затравеневшая дорога по огородам холодит босые ноги, ветерок затекает под холстинную рубаху. С гребня же горы открывается в синеве и прозелени излучин река, луга в серебряном окладе еще не воспарившей росы, густо-голубая, чуть дымчатая кайма дальних запойменных лесов — ширь, даль, простор, так что кажешься себе едва не птицей, подпрыгивай да лети! Дорога с этого места отваливает влево к парому, и по низкорослой травке, ощипанной гусями, течет, как выстланная для побелки холстина, утоптанная тропка. По ней я, под конец роняя ведра, и скатываюсь вниз.

На берегу речки скидываю на песок штаны и рубаху и, позабыв обо всем на свете, с восторженным и неизвестно что обозначающим воплем «А-а-а!» бросаюсь в воду. Утром, когда солнце уже поднялось над лесом, но еще не жжет, вода кажется теплее и купанье ни с чем не сравнимое занятие — река, отражая небо и поросший лозняком противоположный берег, с легкой рябью быстро катит свою воду, тугие струи ее облегают, обтягивают кожу, ноги на отмели щекотно пощипывают легкомысленные пескари. За рекой теплый ветер переливает волнами луговые травы, щебечут, свищут, мельтешат в воздухе птицы, высоко над головой, как привязанный, плавно прокручивается коршун, и далеко у горизонта, над гребенкой лесов, тает одинокое сахарное облако. Вокруг же меня беснуются, брызгаются, ныряют, орут и порой дерутся такие же, как сам я, ребятишки — многие тоже пришли с ведрами. Но купанью, как ни хорошо оно, положен свой конец, вдобавок с берега бранчливо кричит пожилая женщина:

— Петька, черт лупоглазый, тебя матка ждет, а ты чухаешься тут! Вот придешь — задаст тебе лупку!

— Я чичас…

Настроение у меня сразу падает, неторопко бреду по отмели на берег, нехотя, с поглядками по сторонам, одеваюсь, беру ведра. Ключ бьет в меловой расщелине, вода в нем по любой жаре ледяная, хватишь — зубы ломит. Так как полные мне еще не по силе и не по сноровке, набираю по две трети цибарки, с трудом подняв на плечи, раскинув, как слабые крылья, руки по коромыслу, начинаю тяжкое шествие в гору.