Там, впереди

— После полуночи. Если еще драчки не затеется, что также бывает, тогда побранки с матерком еще на полчасика.

— Село у вас большое, шумное. А мой батька говаривал — где большое стадо, там большой и навоз. Вечно.

Я засмеялся. Он насторожился:

— Это ты чего же?

— По поводу вечности. Вспомнил кое-что.

— Ага… Знаешь что? Спанья все едино не будет пока, давай-ка мы спустимся с наших верхотур под яблоньку. Заодно перекур сделаем, тут нельзя. Ну, воспоминательность подойдет…

В конце нашего села, при небольшой станции, через которую в сутки проходили два пассажирских поезда и несколько товарняков, рождавших в заливных лугах и лесах за ними долго не смолкавший перестук, издревле знаменитым местом был базар, а с двадцатых годов и небольшой, в две комнатки, комсомольский клубик. Домик был деревянный, приземистый, серый, но по энергии движения в нем напоминал улей в жаркий день медосбора. Тут постоянно, особенно в предвечерье, мелькали девчонки в черных юбках и белых кофточках, ребята в ситцевых косоворотках и стоптанных ботинках — дети немногих станционных служащих и мелких нэпманов — и деревенские парни в замашных рубахах с тесемочными завязочками у ворота вместо пуговиц, иногда в лаптях, а то, по лету, босиком. Различие тех и других не только по виду, но и по складу речи, мышлению, манере держаться резко бросалось в глаза, словно это были представители разных племен. Да, собственно, для молодежи прежде так оно примерно и получалось — каждый жил по-своему и своим, хотя порой, что называется, и терлись плечо о плечо. Мой дядя Иван, ездивший продавать сено в город, рассказывал — а было это уже по четвертому году революции, — как маленькая ухоженная, в фестончиках и бархатах девочка, увидев сельского мальчишку в зипуне, лаптях и бараньей шапке, спросила у нарядной дамы, за руку которой держалась: «Мама, это хам, да?» Дядя рассказывал с унылой обидой — мальчиком был его сын, которого он взял с собой, чтобы показать город. Мать моя утешала: «С девчонки спросу нет, несмысленка, а матка с батькой, должно быть, буржуи недорезанные». Так что, как ни крути, дистанция, не нами положенная, тут была и обнаруживала себя неожиданно и всяко… Но маленькая и малоопытная ячейка изначально утвердила правило — никому ни перед кем не чваниться. Ее секретарь, приземистый широкоплечий парень из деревни Чертовичи, со вздернутым носом и напористыми ореховыми глазами, сказал:

— Это царь делил людей, как стадо, на коров и овец. Революция отменяет.

А когда ему указывали, что в свои ряды ячейки все же отбирает придиристо, отрубал:

— Тут другая картошка.

— Прочие хуже, что ли?

— Не хуже. Приглядеться надо. Потому — комсомол…

Я впервые прибился к этому клубику на тринадцатом своем году, с базара, куда приехали с отцом продавать пеньку. По правде, так и продавать-то было нечего, два тощих кулька, но, одно дело, при нашем хозяйстве и копейка в счет, а другое — потолочься в разнолюдстве, послушать, чего на округе толкуют. А разговоров много, по городам, слыхать, идут большие перемены, выходят новые и новые декреты, на село же доходит не все да еще, как через сито, в размельченности, в горсть не собрать, одно ущемил, другое проскочило. Мужицкая же дорога, с тех пор как разделили землю, пошла по ровности, становилась посытнее, приодетее, только Пашка Петров, председатель сельсовета, не очень грамотный и не без ленцы, призывал бедноту «сплочаться» да вывешивал на крыльце рукописные распоряжения насчет сбережения от пожаров, пастьбы скота без потрав и всякое прочее. На базаре же случались люди бывалые, словоумельцы, можно было и к пользе разузнать чего… Я сначала бродил меж возов с мешками муки, зерна, связками лаптей, красными, из обожженной глины кувшинами, скатками холста и дерюжек, липовыми ложками, бутылками зеленоватого конопляного масла, дегтярными бочками. Колыхалась пыль, пекло солнце, роями крутились мухи, пахло навозом и конским потом. Прошел мимо ряда лавчонок, не заглядывая на прилавки, — денег ни гроша — и добрался до клубного крылечка, где мельтешили пареньки и девчонки. Стоял и размышлял — что они тут делают? — и, наверное, стоял долго, так что ко мне подскочил паренек чуть повыше и постарше меня, худой, щеки и нос в веснушках, зеленоватые глаза быстрые, ухватистые. По-взрослому заложил руки под рыжий ремешок на синей сатиновой рубашке, оглядел меня с ног до головы, спросил:

— Ты чего?

— Что — чего?

— Пялишься.

— Гляжу вот.

— Потерял кого?

— Нет.

— Сам откудова?

— Из Лопуши.

— А я рядом, из Борачевки. Это через лог и железную дорогу — бывал? Вам весело, большое село, а у нас восемнадцать дворов, при каждом сорок комаров — сколько это? Да это я шучу… Скукота у нас там. К вам бы на гулянки ходили, так деретесь, боитесь, что ли, девок отбивать станем. А тут, в клубе, хорошо.

— Девок больше, что ли?

— Тю-у! Нужны они мне… Ты вот чего любишь больше — книжки читать или разговоры?

— Книжки.

— А я разговоры, тут столько наслушаешься. Давай в клуб отведу, тут попросту. И книжек горища… Ты не бойся, со мной не пропадешь…