Там, впереди

В первой комнате на исцарапанных и растресканных коричневых столах навалом журналы и газеты, во второй на некрашеных самодельных полках десятка четыре книг, разномастных, в замусленных переплетах. Книги были, как я после узнал, доброхотные, приносили, кто что мог, — разрозненные тома сочинений, стихи Некрасова, Пушкина, Фета, отдельно на этажерке политические брошюрки. Домой ничего не выдавали, не было библиотекаря, читай на месте. Я пристроился в первой комнатке, к тоненьким журналам поновее, борачевский шустряк, некоторое время жужжавший над ухом всякую всячину, вскоре соскучился и укатил по своим интересам.

Спохватился я, когда в комнатку набились пепельные сумерки и кто-то зажег керосиновую семилинейку. Отец считал уже меня самостоятельным, не беспокоился, но все же, когда я вернулся, поинтересовался — где это меня носило? Выслушав мой рассказ, поощрил:

— Книги — хорошо, читай. Время у вас другое, чем у нас, примерку надо брать правильную.

Подумал, поинтересовался:

— А учения там какого не предвидится? Чтобы, значит, как положено, чин чином.

— Не знаю.

— Разузнай… Оно бы того… неплохо бы. Кабы только чтоб недорого, а то где взять…

С тех пор в жару, дождь, грязь, метель я каждое воскресенье отмеривал три версты в один конец — ходил в клуб. Среди недели не выскочишь — пахал и боронил в поле, полол огород, хоть и женская работа, а одной матери не справиться, водил коней в ночное. И всю неделю, где бы ни был, думал о прочитанном или недочитанном там, в клубе, и тянулся туда душой — скорее бы тот воскресный вечер. Однажды, когда сидел за книгой, подошел ко мне секретарь ячейки, молча постоял рядом, глядя, как быстро я глотаю страницы, спросил — сколько лет? Я ответил. Он засмеялся:

— Я думал — побольше… Приметили мы тебя, в комсомол подходишь, да, вижу теперь, рано тебе. Расти. Не обижают тут?

— Нет.

— Обидят — мне скажи, обороним. Только чего все один ходишь? Приятелей бы приводил, село у вас большое.

— Не хотят они. Книжки, говорят, не про нас писаны, а больше чего?

— Это верно, — вздохнул секретарь. — В городе вон сцены делают, песни поют, всякие драматические показы устраивают, представления революционные. Побольше бы нам клуб, да где его взять? Ну, ты все ж таки рассказывай там своим друзьям, что тут к чему… Агитируй!

Я и в самом деле агитировал, уговаривал. Слушали с интересом, особенно когда пересказывал прочитанное, даже подзуживали к тому. Всего больше любили в ночном «Сорочинскую ярмарку» и «Вия» Гоголя, которые я где сокращал, где дооснащал нашими сельскими нравами и приметами — хоть бы и два раза в один вечер, все те же напряженные глаза с отсветами костра в зрачках, полураскрытые рты, тишина, прерываемая лишь постреливанием сырых веток в огне. Ночью же кое-где порой заполошные крики, невнятное бормотание — то ли Вий снится, то ли черт с красной свиткой. Огромны, как звездолетные ангары, вместилища человеческого мозга, и скудно, медленно, по крохам заполнялись они на бескнижности, тяжкой повседневной работе, постоянном страхе — не голодать бы зимой… Россказни мои слушали хорошо, поощрительно, а когда зазывал в клуб, скучнели видом — «Куда нам, и так продыха не видим». Сухопарый старик Левка, приставляемый от села к нашей ораве в ночном для порядка, с одним желтовато-ястребиным глазом, — другой выхлестало на лесовырубке — пояснял мне после таких агитаций: «Землю всю получили, ее на руках нянчить надо — книжка притом и вываливается. Она, своя-то земля, нас тоже в обнимку держит, обнадеживает — край беды видать. А ты вроде на сторону оттягиваешь — выходит, не в одну дуду дух подаете». Я не очень понимал такие рассуждения и совсем терялся, когда даже мой борачевский зеленоглазец мою страсть к чтению не одобрял:

— Зря слепнешь. В них, в этих книжках, про старую жизнь. Про новую только в газетах, так об этом и на собраниях расскажут.

— Интересно же.

— Чего-о? Всякие богачи влюблялись да стрелялись, с жиру бесились. Мне бы про машины книжку, а их у нас нету.

Нам в то время, по личному опыту и наблюдению, кроме паровоза были известны только три машины — конная молотилка, которая была у одного из помещиков, дизель на небольшой мельнице, куда возили зерно, и велосипед — на нем иногда проезжал какой-то станционный служащий. Больше, хоть всю округу обшарь, ничего. Но, оказывается, в Борачевку приезжал земляк из города, рассказывал про электрические машины, автомобили, даже аэропланы — в «небе как птицы кувыркаются». Не отсюда ли и пристрастия борачевского приятеля? Только напрасные — о техническом образовании в ячейке и речи не заводилось.