Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Несколько в другом, но тоже семантическом ключе написаны танатологические главы книг Б. Бермана «Сокровенный Толстой» [Берман 1992] и В. Топорова «Странный Тургенев» [Топоров 1998]. В послесловии к книге Б. Бермана И. Мардов пишет: «У них (у статей, собранных в книге. – Р. К.) одна тема: ход пробуждения духовного Я в душе и его самовыражение через творческую волю гениального писателя. Знаменитые произведения Толстого берутся здесь не сами по себе, а как документ, в динамике фиксирующий зарождение и смену мистических видений, религиозных исканий и духовных прозрений Льва Николаевича на пятом и шестом семилетии его жизни. Тайны художественных текстов русского классика раскрывают автору таинство все большего и большего проявления духовного Я в трудах души великого человека. По сути, речь в статьях идет о процессе воплощения глубинного духовного существа в земную жизнь, о путях вхождения духовного Я в душу и обживания ее им. Задача эта, конечно, выходит за рамки изучения психологии творчества, литературоведения или тол стоведения» [Берман 1992: 194].

«Ход пробуждения духовного Я», «его самовыражение», «динамика жизни», «процесс воплощения» – эти слова с иррациональным, но интуитивно улавливаемым смыслом свидетельствуют об ином, не позитивистском подходе к тексту. Не случайно Б. Берман так часто использует словосочетание «личная тема», настойчиво выделяя слово «личная» курсивом. «Личная» – значит пропущенная через личность, имманентная ей. Творчество получает другой статус, оно онтологизируется: «Творчество для Толстого – создание равноправной реальности, своего собственного “космоса”, проецирующего его внутреннюю жизнь и вовлекающего душевное участие других людей, дающего им жить его жизнью» [Там же: 38]. В. Топоров, подчеркивая взаимную зависимость духа человека и его произведений не только в плане содержания, но и с точки зрения формы, называет это явление «своего рода изоморфизмом творца и творимого, поэта и текста» [Топоров 1998: 102]. Критика, основанная на таких принципах, считает литературное произведение актом, тождественным акту повседневной жизни писателя, его «литературно-бытового» поведения, адекватного его «литературной репутации» (см., например, [Розанов 1990]), иначе – образу писателя, наполненному в смысловом отношении его современниками, а затем с течением времени поменявшему свое наполнение.

Книги Б. Бермана и В. Топорова представляют собой вариант интерпретации мира литературы и даже не претендуют на поиск объективного знания о танатологии Л. Толстого и И. Тургенева. Они формулируют собственный опыт переживания тем, актуальных для духовной жизни указанных писателей и воплощенных в их произведениях. Этот метод, построенный на сплаве интуитивизма и субъективизма, соотносим с герменевтическими работами Ф. Шлейермахера и В. Дильтея или «органической критикой» А. Григорьева. В нашей работе мы стремимся оставаться в рамках рационалистического научного познания, поэтому разграничиваем феномен биографического (реального) автора и созданный им художественный мир.

* * *

Итак, нами был описан семантический подход к танатологическим мотивам, эпистемологические и терминологические установки анализа такого рода. Теперь попробуем на конкретном примере реализовать выявленные методологические принципы.

Материалом для анализа в этом параграфе стал «Рассказ о семи повешенных» Л. Андреева, посвященный проблеме осмысления человеком грядущей смерти. Известно, что танатологическая проблематика проходит сквозной линией через все творчество данного писателя.

В основу этого произведения 1908 г. были положены реальные события – покушение на министра юстиции И. Щегловитова революционеров-террористов, казненных через повешение в местечке Лисий Нос под Петербургом на рассвете 17 февраля 1908 г. В первоначальном варианте писатель в публицистической форме выразил свою позицию в отношении террора: «Это происходило в то мутное и страшное время, когда как бы пошатнулись разум и совесть части человечества. В мутное, как всегда, но спокойное русло жизни вливались отовсюду ярко красивые ручейки чистой человеческой крови. Каждый день в разных концах страны совершались убийства: и в городе, и в деревне, и на дороге; и каждый день в разных концах страны люди веревкою давили других людей, называя это казнью через повешение… Убийства и казнь стали необходимою и естественною приправою каждого дня, придавая ему горький и ядовитый вкус…» [Андреев 1990, III: 632–633].

Но в окончательном варианте рассказа Л. Андреев отказался от акцентирования проблемы смертной казни. В частности из произведения был исключен отрывок под названием «Я говорю из гроба», представлявший собой прощальное письмо Вернера, в котором явственно слышался протест против такого наказания. Публицистический отрывок был заменен на первую главу «В час дня, ваше превосходительство», средства памфлета – на художественные средства.