Танцуйте свою жизнь. Психологические эссе о том, как вернуть себе себя

Я умею, мама. По счастью, умею. Умею радоваться тому, что есть прямо сегодня. Пью вот чай с конфетой за шесть минут до входа пациента, пишу эти строки и радуюсь. Вспоминаю губы, которые целовали меня с утра так, что я едва не опоздала, – и радуюсь. Жду девочку, панические атаки которой мы услали в космос, – и радуюсь. Знаю, что ты, мама, есть у меня, – и радуюсь.

Не ждите большого счастья, стоя в жестких ботинках на незамеченном маленьком счастье каждого дня, дорогие мои.

* * *

Моя мама всегда была и остается по сей день удивительно свободным человеком. Ей чужды предрассудки, стереотипы, ханжество, стыдливое замалчивание существующего, но отрицаемого. Даже в раннем детстве я могла поговорить с ней о чем угодно и получить по-настоящему хороший ответ, а не отсылание меня подальше с дремучими установками «вырастешь – узнаешь» или «мала еще спрашивать». Она же передала мне свою глубокую любовь к книгам и способность различать оттенки жизни вместо топорного деления ее на черное и белое.

Но когда однажды я сделала комплимент ее раскрепощенности, она расхохоталась и сказала:

– Это я раскрепощенная? Я сейчас расскажу тебе, какой зашоренной советской девушкой я была когда-то. И как поняла, что я зашоренная советская девушка.

И она рассказала мне историю своей туристической поездки в Карелию, в конце семидесятых, еще до моего рождения.

– Мы приехали смотреть Кижи. Разгар июля, полыхало так, что земля плавилась. А мы, вся группа, упакованы в синтетические платья, превращающие наши тела в заложники этих непродуваемых скафандров. В тяжелой обуви, при парадных прическах, густо надушены. У мужчин, молодых совсем, наглухо застегнутые рубашки, брюки, ботинки. Мало кто тогда позволял себе одеваться так, как было действительно удобно, да и не было ничего особо.

Мы парились, но послушно следовали за дамой-экскурсоводом, которая неутомимо, академическим голосом чеканила свою заученную, абсолютно лишенную живых нот речь. Потом нас все-таки отпустили погулять, и мы устремились к воде. Купаться не было и мысли – все та же зашоренность, и о купальниках никто не подумал.

Но тут мы обратили внимание на группу иностранных туристов, по-моему, это были англичане. Они громко разговаривали, смеялись, шумели. И вдруг двое мужчин и женщина, всем лет под сорок, увидели озеро и отъединились от своих. В голубых джинсах-клешах, свободных белых рубашках тончайшего материала, в легких сандалиях, со свободно летящими волосами безо всяких укладок. Никто из них не был классически красив, но в каждом движении чувствовалась такая свобода и естественность, которые были нам неведомы. Они бежали к воде, на ходу сбрасывая одежду. Всю.

Мы замерли.

Абсолютно голыми они зашли в прохладную воду и с наслаждением окунулись.

Мы смотрели на них с замиранием сердца и с восхищением, потому что ничего стыдного в этом зрелище не было. Стыдными, наоборот, казались на их фоне наши кримпленовые «бронежилеты» и отсутствие вот такого же отношения к самим себе, уважающего потребности, а не привычка терпеть любое неудобство во имя придуманных кем-то приличий.

Вдоволь наплескавшись, они спокойно вышли на берег, дошли до своей сброшенной одежды. Один из мужчин достал белоснежный тонкий платок и легким движением слегка осушил свои гениталии, после чего элегантно натянул джинсы. Это было последней каплей для нашей стоящей в ступоре группы. Стеклянная тишина была разрушена сочным голосом одной колоритной киевской туристки:

– Это ж надо так красиво член сушить!

Иностранцы гордо удалились, не подозревая, наверное, что только что совершили сексуальную революцию. Ты знаешь, не подумай, что это было поклонение перед Западом. Мы вообще не думали о том, кто они. Мы лишь долго рассуждали потом, почему нам с детства внушают стыд за все, из чего, собственно, и состоит человек.

Эта простая история показала мне, тогдашней, что люди могут быть свободными. И что свобода – один из главных компонентов счастья в этом противоречивом мире…

Мама замолчала, а я долго еще смеялась, представляя, каким потрясением оказались обыкновенные европейцы для вышколенных советских людей. И я точно знаю, что любая несвобода рождает куда больше по-настоящему стыдных вещей, о которых принято молчать.

* * *

Раз в неделю в мои школьные годы случался страшный день. Пятница. Две алгебры. Две геометрии. Две информатики. Кондратий гуманитарию. Книги, которые читаю под партой, – отнимают. От педагогов огребаю непедагогичные высказывания по поводу моего протестного поведения. В дневнике – расстрельные записи… Стресса в один момент стало так много, что я решила игнорировать этот день. Семь бед – один ответ.

Собственно, стала хамски его прогуливать, уходя из дома вовремя и пробалтываясь по городу, читая на набережной, зависая в народном театре. На удивление оказалось, что мое отсутствие никого не потревожило. Я даже умудрялась сдавать списанные самостоятельные и получать за них сносные оценки. Жизнь казалась ослепительно прекрасной. Да и не казалась, а реально была такой.