Танцы по-нестинарски

Дальше пошёл обычный разговор, который Лахтин вёл почти машинально. В сознании одно за другим вспыхивали не очень связные, но такие соблазнительные видения: текст постановления на газетной полосе, салон самолёта, какие-то витрины, знакомый берег Пицунды, горка икры в хрустальной вазочке, зрачок телевизионной камеры... Отвлекаясь мысленно, Лахтин всё-таки обсудил с главным конструктором все детали предстоящего эксперимента и даже подбросил идею, как ускорить монтаж антенны.

Выйдя от Миронова, он позвонил Ляле.

– Я дома, – сказала она. – Нет, не уйду. Я в отпуске. Завтра еду в Мацесту... Хорошо, приезжай.

Лахтин попросил Светлану позвонить попозже его жене и передать, что он срочно выехал на три дня на испытания, и снова зашёл в приёмную Главного.

– Если меня будет спрашивать Георгий Викторович, – сказал он секретарше Миронова, – передайте, пожалуйста: я в Москве, у академика Троицкого. У старика появились соображения по поводу моего генератора, конфиденциально добавил он, поцеловал Людмиле Павловне ручку и через несколько минут уже ехал в такси на Русановку.

В лифте, припоминая слова арии из «Пиковой дамы», Лахтин вполголоса затянул:

Так бросьте же борьбу!
Ловите миг удачи.
Пусть неудачник плачет,
Кляня свою судьбу...

Он напевал прицепившийся мотив и в доме. Ляля улыбалась одними глазами, хотя терпеть не могла фальши, а Лахтин перевирал всё подряд: слова, мелодию, даже интонацию, напирая всей мощью голоса на бедного «неудачника»...

– Посмотри пока перевод, – сказала она. – Я тем временем накрою стол. Ляля ушла на кухню. Ещё с детдома, с тех давних пор дежурств по пищеблоку, осталась у неё неистребимая привычка кормить всех подряд – его, друзей и гостей, своих учеников, полусонную девицу, которую третий год безуспешно натаскивала по английскому языку для поступления в вуз. Лахтин знал: пока он не поест, не будет ни разговора, ни тем более нежностей. Это было нечто вроде обязательного ритуала, причём приятного, потому что Ляля всегда старалась угодить ему, – вот и сейчас из кухни плыли дразнящие ароматы, и Лахтин их с удовольствием угадывал: картошка, для которой на сковородке поспевают хрустящие шкварки, свинина в кляре, свежий дух молодой редиски, душистый кофе, а ко всему этому его любимый коньяк «Коктебель», золотистый, мягкий на вкус, разгоняющий в жилах кровь.

Он: посмотрел перевод статьи из американского специального журнала, который сделала ему Ляля, и в который раз подивился её аккуратности и добросовестности: семнадцать страниц машинописи, четыре экземпляра – вдруг ещё кому понадобится...

– Спасибо, Мышка! – крикнул Лахтин. – Ты; у меня всё-таки разбогатеешь. Завтра же соберу все твои переводы, оформлю договор...

Он осёкся. Ляля стояла в двери и улыбалась.

– Я слышу это третий год, – сказала она и вздохнула так, будто привыкла уже, что её обманывают все, кому не лень. – Не забывай также, что завтра ты ещё в... Москве. В лучшем случае ты оттуда можешь вернуться вечером. Проводишь меня на, вокзал – и... вернёшься из Москвы.

– Нет! Нет и нет! – Лахтин закрыл её губы поцелуем, затем заговорил с упрёком: – Всё, что угодно, только не уезжай. Зачем тебе эта Мацеста? Я специально придумал поездку, чтобы побыть с тобой, а ты... Та эгоистка. Мышка.

– Но я третий год не отдыхаю – как ты этого не поймёшь? – удивилась Ляля. – Да и подлечиться надо.

– А село? – капризно заявил Лахтин. – Ты по полтора месяца торчишь каждое лето в селе, а мне здесь хоть стреляйся от скуки.

– Там моя жизнь, – тихо сказала Ляля. – Там мама и Димка... Мальчик и так растёт без матери. Кстати, я решила в этом году забрать Димку. Он уже в четвёртый перешёл – парень самостоятельный, проживёт как-нибудь...

– Да, да, конечно, – неизвестно с чем согласился Лахтин. – Тебе виднее, как поступить. Просто мне тяжело сейчас: смерть матери, эта проклятая защита, Ольгины экзамены... А к тебе вошёл – и будто все хлопоты за порогом остались.

– Пошли к столу, – вздохнула Ляля.

Он угадал всё, точнее, почти всё. На столе не было только коньяка вместо него стояли две бутылки «Монастырской избы».

«Это даже лучше, – подумал Лахтин. – По такой жаре боржоми надо пить». Он с удовлетворением отметил: вода холодная, из морозилки. Но всё равно заведённый ранее порядок был нарушен, а тут ещё разговоры Ляли о сыне, о её завтрашнем отъезде – всё это вызывало лёгкую досаду и недоумение: ну почему в мире нет ничего постоянного, неизменного, почему и здесь от него чего-то хотят, тревожат душу, которая в данный момент просит и требует одного – покоя?

Поздно ночью, устав сам и утомив Лялю ласками, Лахтин подарил ей дежурный поцелуй и вышел на лоджию перекурить. За Днепром – тёмным и почти невидимым – светились огни центра. Всё сегодня было почти как всегда. И всё же он чувствовал: что-то не так. То ли Мышка стала другой, более отчуждённой, то-ли ему самому начала надоедать эта многолетняя связь.