Тарковский и я. Дневник пионерки

Да. Понимала и понимаю. Помню, как все было на самом деле и как умудрялись помучить вдоволь, с высшего соизволения не только самого Тарковского, но даже актеров, с ним связанных. К тому моменту я уже отчаялась пробить портрет Солоницына в «Искусстве» и всяких прочих издательствах. Так что в письме было еще приписано:

Наш нижайший поклон твоим родным, и большой совет тебе — не расстраивайся по поводу этого Толиного портрета. Тут все ясно. Это еще раз только подтверждает мою идею — Толя не тип сегодняшнего времени. Ведь смешно сказать — даже Калмыков не стал, так сказать, тем типом, который был бы воспринят в народе, даже Калмыков за счет удивительного Толиного благородства и некоей подлинной человеческой культуры (не культурности) при столь примитивном материале оказался чуждым сегодняшнему дню. Что уж говорить о Рублеве или Сарториусе, когда сегодня столь высоконравственного типа личности, которая может быть такой жестокой по отношению к себе, чтобы не позволять себе даже страдания (которые, якобы, оправдывают любое преступление) — такого типа сегодня просто нет и быть не может в самой нашей жизни. А значит он чужд и не понят и не нужен. И в этом драма — извечная — подлинного художника и общества. А сегодня эта драма достигает невероятных размеров…

Вот, как смешно и возвышенно думали мы тогда, находясь по другую сторону баррикад, некоторые только сочувствуя, а некоторые по-настоящему пытаясь выжить в обществе, казалось, на веки непоколебимом, к которому было много желающих приспособиться и очень часто успешно…

Такой возможностью «приспособиться» была попытка Солоницына сняться в главной роли у Герасимова. Бесконечно порядочный Солоницын и хотел принять предложение и боялся предать Тарковского. Помню, как приезжая в то время в Москву, он забегал ко мне и выкладывал все «pro» и «contra». Нервничал, бегая с вечной сигаретой из угла в угол моей комнаты, размышляя прилично ли спросить благословение Андрея. Я полагала, что прилично и нужно, потому что как не крути, но для актера это был большой шанс. Не говоря о том, что Толя с семьей скитался по Ленинграду без собственного угла и без особых надежд. Тарковский относился к Солоницыну крайне ревниво и явно, скрипя сердце, сказал чуть насмешливо и не сразу: «Ну, что же Толя? Давай, давай»… Кстати, это была хорошая работа Солоницына…

И только благодаря этой работе, которую отец, переделав мою статью, вытащил на первый план, удалось все-таки не без трудностей для него опубликовать в своем журнале мою большую статью о Солоницыне, где речь шла и о «Рублеве», и о «Солярисе», и о «В огне брода нет». А мое заглавие «Аскетизм духовности» было изменено на «Постижение главного» — и это были те сравнительно небольшие жертвы, которыми была оплачена практически первая публикация и о Тарковском в целом, и о «Рублеве» вообще… А кто отваживался или мот себе позволить большее в кинопрессе, курировавшейся Госкино?

Как я уже упомянула выше, только один раз за все годы, последовавшие за «Рублевым», мне позвонили с предложением опубликовать интервью с Тарковским в «Молодом коммунисте»: его свободные размышления о взаимоотношениях художника с публикой. При этом, опять же по необходимости, в мой текст напихали столько извинительных, обязательных реверансов, которые я стерпела единственный раз в моей жизни… И, конечно, ради Главного, ради Тарковского, чей текст шел практически без изменений: художник по существу свободен от вкусов публики и одинок. Цитировался, конечно, любимый Тарковским с детства пушкинский «Пророк»…