Тарковский и я. Дневник пионерки

Как я уже сказала, отдел возглавлял Владимир Глотов, а редактором статьи был Лев Тимофеев, они расплатились за свое «вольнодумство» по полной катушке. Почти вслед за этой пубилкацией Глотов исчез с журналистского поля деятельности на многие годы, возникнув в редакции «Огонька» уже во время перестройки. А Тимофеев и вовсе отбывал срок заключения в местах не столь отдаленных как диссидент — вот ведь, как складывались дела — вот ведь в каких условиях, по словам Ермаша, критика, оказывается, не пользовалась случаем воздать должное режиссеру, то есть не пользовалась случаем угодить в тюрьму…

Я понимаю теперь, что моя своенравность и нежелание следовать нормам тех лет прикрывалась, вольно или невольно, моим отцом. Но все-таки мой выбор многое определял в моем общественно-социальном положении, сделав меня практически «невыездной» с клеймом «неблагонадежности», которое, надо сказать, то ли по молодости, то ли по врожденным свойстам моего характера, меня волновало мало…

Обратно на Мосфильмовскую и в Мясное

Так в целом складывалась ситуация вокруг Тарковского, когда в Москве и в его доме появился Танино Гуэро, положивший начало борьбе за выезд Тарковского в Италию для работы над фильмом совместного с Италией производства. Борьба за возможность постановки этой картины заняла у Гуэро вместе с Тарковским по крайней мере два года. Приходилось все прилаживаться да примериваться к этой возможности, биться за нее. С итальянской стороны Гуэро задействовал еще ряд крупнейших кинематографических имен. А в Союзе особенно важную, наверно, решающую роль сыграл лично Николай Шишлин, занимавший крупный пост в ЦК и вхожий прямо к самому Брежневу.

Мысли об отъезде бродили последние годы в голове у Тарковского, хотя, мне кажется, он не решался додумывать их до конца. Несколько раз особенно рьяно мы обсуждали эту возможную невозможность или невозможную возможность, как я уже рассказала, сгрудившись у камина в Мясном, чувствуя себя в безопасности в трехстах километрах от Москвы, вдалеке от всеслышащего уха. Идея взвешивалась на разных весах. Мой муж всегда был активным сторонником любого отъезда, включая наш собственный, уговаривая Андрея не терять времени. В то время как самого Тарковского не оставляли сомнения. Он снова начинал говорить о своем зрителе, которому он особенно нужен именно здесь в «этой ужасной и нищей России». Но признавался также, что он невероятно устал. Тем более, что Лариса, внутренне абсолютно не сомневаясь, что на Западе их ожидает роскошная жизнь, умела вовремя подкинуть Андрею мысль о безнадеге его судьбы на родине и напомнить о долгах перед семьей, которую она тянет.

Живя в Мясном, он разочаровался, как я уже заметила выше, в русских крестьянах. Так что вполне абстрактное и символическое понятие «народ» претерпело в его глазах коренное изменение. «Рублев» еще пронизан трогательной, чистой, почти юношеской верой в правоту этого народа-страдальца, ради которого и именем которого только и стоит творить… Позднее в эмиграции, в постановке «Бориса Годунова» в Ковент-Гардене он представит тот же самый народ слепой, жестокой массой, не ведающей, что она творит, действующей вопреки логике и разуму, даже себе во вред, опасной и разрушительной.

В конце 70-х годов Тарковский писал из Мясного моему отцу:

«Здесь — сплошные дела. Надо завезти материал на постройку сарая для дров и сами дроба, напилить и расколоть их, чтобы успели высохнуть до осени. В доме надо кое-что переделать и починить. Времени не хватает. Несколько омрачает наблюдения за деревенскими людьми и их жизнью. Постепенно приходишь к убеждению, что только Бунин да Чехов с Достоевским отчасти поняли русского мужика. Какая это темная, животная и инертная масса! Бог с ними совсем!»

Так что же Тарковский оставлял в России? Хотя я не стану утверждать, что он уезжал уже с буквальным и точным намерением остаться. Это решение, не высказывая его вслух, вывозила за ним Лариса. Сам Тарковский, конечно же, сомневался, на что-то надеялся, верил мистически, что сама жизнь выбросит его в нужном, судьбоносном направлении — так он уцепился потом за ситуацию, сложившуюся с «Ностальгией» в Канне…