Таврида: земной Элизий

Севастопольский флот был вдвое меньше турецкого, что не помешало Ушакову, не поджидая подкрепления, двинуться в сторону Константинополя. Тремя колоннами двигался он вдоль турецкого берега, меж этим берегом и судами Гуссейна. Капитаны турецких кораблей делали теперь то, что казалось им единственно возможным при виде «Ушак-паши», – они командовали отступление, ставили паруса и снимались с якорей. Это был миг замешательства и страха. Миг этот и решил исход сражения. Напрасно турецкие адмиралы давали сигналы к атаке, напрасно пытались привести в порядок расстроенную линию кораблей, напрасно флагман бил по отступавшим – Ушаков уже сделал главное. Остальное зависело от ловкости маневров среди беспорядка вражеского флота, от хорошего попутного ветра и безотказности пушкарей. Как и тогда, при Тендре, здесь, недалеко от мыса Калиакрия, в 60 верстах от Константинополя, Ушаков сделал быстрый, неожиданный ход, срезав флагманский корабль под корму. Турецкий адмирал принял сражение и держался до поздней ночи. Искалеченный, он направился к Босфору, тогда как другие корабли его эскадры погибали в морской пучине, сдавались в плен или шли к берегам Румынии. Не дойдя до Стамбула, адмиральский корабль стал тонуть. О гибели своей он возвещал пушечными выстрелами, которые заставили содрогнуться сераль. Прошел слух, что Ушак-паша приближается к Порогу Счастья. Султан Селим-хан, «всегда победоносный», вызвал великого визиря и заговорил о мире, о Крыме он больше не говорил. Именно 31 июля 1791 года в день сражения у Калиакрии были подписаны предварительные условия мира, и победоносный «Святой Павел» со всеми кораблями, фрегатами, шхунами и катерами мог взять курс на северо-восток. Ветер ему благоприятствовал. В Корабельной его ждали большие труды.

Еще о Суворове

На что колоть тупым концом вместо острого?

Из письма А.В. Суворова

i

Потёмкин с трудом перемогал болезнь и больше лежал, чем двигался. Он как-то разом обрюзг, черты его расплылись, румяные щеки вдруг поблекли и стали прозрачно-желтыми. Под одеялом, скрывающим мощное тело, фельдмаршал казался старым и беспомощным.

Таким видел его Суворов накануне кинбурнских событий.

Почти шестидесятилетний Суворов был юношески легок, подвижен, сух. Черты его обострились, в них было нечто жесткое, повелительное.

Суворов стремился упорядочить замыслы Потёмкина в четком чертеже военного проекта. Было ли здесь место торжеству, жалости, удивлению? Перед лицом решительных событий важны были не чувства, не положение, не чины, а дело.

Потёмкин не скрывал опасений, даже страха. Суворов был уверен в победоносном исходе. Они понимали друг друга с полуслова и намека. Распорядительные ордера главнокомандующего носили отпечаток руки Суворова.

Туркам необходим был Кинбурн потому, что вместе с Очаковом он создавал укрепление лимана. Турецкое командование считало задачу решенной: десантные силы были велики, на море – преимущество.

Силы русской обороны были незначительны, к тому же в час нападения морская оборона была ничтожной (опоздание адмирала Мордвинова).

Тем не менее, вопреки всем расчетам турецкого командования, Кинбурн остался в русских руках. Мало того, Кинбурн укрепили так, что уже не могло быть речи о повторении операции.

Потёмкин лучше, чем все другие, знал, что кинбурнская победа разом изменила характер войны.

Так же как весть о гибели фрегата «Крым» повергла Потёмкина в состояние безнадежности, так весть о кинбурнской победе его оживила.

Война могла стать теперь наступательной.

Защита Кинбурна рассматривалась как необходимая часть очаковского дела, и потому было естественно, что, окончив кинбурнские операции, Суворов немедленно разработал проект штурма Очакова.

«Осадить Очаков и, овладев оным, распространить твердую ногу в земле между Буга и Днестра» – такова была цель, поставленная военным советом еще в начале войны.

Генерал и фельдмаршал снова свиделись в Херсоне. Светлейший уже больше не лежал, был бодр, величественен, окружен свитой и дамами. Его обрюзгшее лицо выглядело не так плачевно в рамке сверкающего мундира и брабантских кружев. Суворов, измученный ранами, казался слаб и неавантажен.

Светлейший обошелся с генералом более чем милостиво, восхищался его находчивостью, храбростью его солдат, сокрушался о ранах.

Однако о проекте отозвался уклончиво, заметив, что вряд ли понадобится брать Очаков штурмом и что осада приведет к тем же результатам, ибо турки напуганы и ретируются.

– Вот как? – Суворов отнюдь не был в этом уверен, но, что делать, он примет участие в осаде.

В ставке говорили о том, что турки решили сдать Очаков. Таковы, мол, слухи из вражеского лагеря. Низкопоклонная свита шепталась о гуманных чувствах светлейшего, который не хотел кровопролития и щадил солдата. Разумеется, здесь были намеки на тех, кто не щадил солдата и вел его на рожон.

Вся эта болтовня не могла не задеть Суворова своей обидной лживостью.