Таврида: земной Элизий

Суворов хорошо знал, что Потёмкин не любит стремительных атак и штурма. Он знал, что за этим кроется именно то, что делает Потёмкина посредственным военачальником. Не та мудрая осторожность, которая составляла великое качество Румянцева, а нечто другое. Нет, Румянцев хорошо понимал значение решительных атак и доказал это Кагулом. Румянцев знал, что чем сильнее и многочисленнее армия противника, тем важнее вдруг, неожиданно собрав небольшие силы в кулак, двинуть им с неотвратимой силой.

Потёмкин боялся подобных часов высшего напряжения. Он мог проявить личную храбрость (Суворов видел его под ядрами, впереди войск), но он не обладал той внутренней силой, которая передавалась всей армии, всем солдатам и офицерам, смелым и боязливым, от знаменосца до полкового повара.

«Он всё себе хочет заграбить!» – будто бы воскликнул светлейший, получив суворовский проект штурма Очакова. Он считал, что Суворову достаточно славы кинбурнской победы.

Кроме того, Потёмкин считал план Суворова неблагоразумным. Он сказал ему: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна… Я всё употреблю, надеясь на бога, чтобы он достался нам дешево».

«Штурм, стремительный вслед за разгромом Кинбурнского десанта, должен принести скорую победу, а промедление таит опасность», – вот каково было последнее слово Суворова.

Но план его не был принят, и лагерь главнокомандующего, со всеми его пышными палатками и громадным штабным составом, грузно осел у крепостного вала Черной крепости (Кара-Кермен).

Крепость Кара-Кермен действительно казалась черной на фоне светлого лимана, на крутом его берегу. Построил ее Менглы-Гирей, и когда-то она была укрытием для ханских отрядов, разбойничавших в степи. В XVI веке крепость стала турецкой, как все крепости, принадлежавшие Крыму, и продолжала служить укрытием для подготовки набегов на Русь и Украину.

Светлейший знал историю, и ему доставляло удовольствие показывать пренебрежение к турецкой твердыне. Еще в 1782 году, обозревая лиман, он написал Екатерине, что «усмотрел из Кинбурна неблистательное состояние Очакова». Он собирался взять крепость без малейшего кровопролития, не потеряв ни одного солдата.

Был конец июня: голубизна моря и неба, штиль, отменная рыба. Дела немного: вялая перестрелка, осадные работы спустя рукава, легкая разведка. Устроившись в лагере с полной беспечностью, светлейший являл вид самый уверенный и спокойный. Он занялся… Осадными работами? Нет, они велись как бы сами собой. Дальнейшими планами похода? Ничуть не бывало. Он занялся литературным творчеством, переводом книги аббата Сен-Пьера о вечном мире, на коей изволил начертать: «Перевод с французского языка в стане перед Очаковом в 1788 году».

Светлейший скучал, придумывая себе всякие утехи. Именно к этому времени относится целый ворох анекдотов о причудах и немыслимых затеях светлейшего. Дабы никто не заподозрил его во время этой унылой осады в трусости, он изредка отправлялся к ретраншементам турок и прохаживался или гарцевал под градом пуль и ядер. Одному из его генералов при этом оторвало ногу, что решительно упрочило слух о храбрости светлейшего.

Тем временем турки трудились, как муравьи, таща в Очаков запасы снаряжения и продовольствия, а известный своей ловкостью капудан-паша Эски-Гассан прилип к лиману, подобно «шпанской мухе», держась всё время на близком расстоянии от крепости.

В июле началось томление от жары и засухи. В конце месяца турки, собравшись с силами, сделали вылазку, которая чуть не стоила жизни Суворову. Пользуясь оврагами, турецкая пехота под прикрытием янычар вышла к левому флангу расположения русских войск и разгромила казачий отряд. Подоспевший Суворов дал туркам бой, после которого они спешно ретировались. Но Суворов счел необходимым их преследовать и ответить контратакой.

Потёмкин приказывал Суворову вернуться. Суворов оставил приказ без внимания, пошел вперед, завязал бой. Потёмкин слал гонца за гонцом и свирепствовал. Суворов двинулся боем под самые стены укрепления, и только тяжелая рана заставила его вернуться.

Объяснения с главнокомандующим были неприятны. Потёмкин требовал формального оправдания, повинной.

Суворов отвечал без всякого покаяния. Он писал: «Невинность не терпит оправданиев ‹…› всякий имеет свою систему, так и по службе я имею и мою́, мне не переродиться, и поздно».

Суворов не склонен был рассматривать свою атаку как ошибку. Напротив, она была началом того неизбежного, чего хотел избежать Потёмкин, – началом штурма Очакова. Этой неизбежности, очевидной для военного гения Суворова, упорно не хотел видеть Потёмкин.

Если бы не рана, которая вывела Суворова из строя, атака могла быть удачной. Нужна была небольшая подмога – и вот конец несносной осаде, Очаков взят. Возможно, останься Суворов в строю, штурм Очакова состоялся бы вопреки распоряжениям Потёмкина, и ему бы ничего не оставалось, как торжествовать победу. Но атака кончилась ничем, были потери, и Потёмкин дал волю раздражению, упрекая Суворова в бесполезных жертвах и в нарушении дисциплины.