Таврида: земной Элизий

Нам бы очень хотелось описать кабинет Мордвинова, но в нашем распоряжении нет ничего, кроме самого краешка на портрете Доу. Адмирал сидит, облокотившись на стол, крытый зеленым сукном. Над головой адмирала угол тяжелой золоченой рамы. Ноги адмирала укрыты пледом. Можно предположить на этом основании, что у адмирала был холодный, деловой кабинет, в том пуританском строгом стиле, который, по свидетельству современников, нравился этому русскому вельможе. Окна кабинета были высокие, большие, как во всех петербургских барских домах того времени, и, конечно, выходили на улицу. Следовательно, заседающие при некотором рассеянии (если оно было) могли видеть, как останавливались у Большого театра[60] крытые сани и как из них выпархивали разноцветные салопы, шляпки, шали.

Заседающих было шестеро, и мы можем приблизительно описать и людей, и начало заседания. Маленький, подстриженный бобриком сановник то и дело опускал свой нос дятла к широкому листу царского повеления и скрипучим голосом читал, как бы выдавливая слово за словом: «…препоручает генералу от инфантерии князю Зубову (поклон в сторону уже не юного красавчика) и генерал-прокурору Беклешеву (движение в сторону круглоголового генерала с бычьей шеей), адмиралу Мордвинову (поклон почтительный сановнику в черном, с волнами седеющих волос, обрамляющих лицо умное и благостное), действительному тайному советнику графу Кочубею (особенное движение в сторону графа, немного поблекшего, надменного, но обладающего любезной улыбкой) и тайному советнику Габлицу (дружеский кивок в сторону приятнейшего и серьезнейшего Карла Ивановича) рассмотрение всего, что до устроения Новороссийской губернии касаться будет, по местному ее положению, по видам торговли и по особенным ее отношениям к пользам государственным, с постановлением наилучшего управления, сходного с состоянием сего края, причем в случае нужды дозволено приглашать в комитет для надлежащих объяснений управляющего Новороссийской губернии генерала-от-кавалерии Михельсона, для производства письменных по сему предмету дел повелено быть экспедитору государственного совета Оленину (последнее прочитано той скороговоркой, которая употребительна, когда скромный человек называет свое имя)…уповательно, что столь благоприятный край России, буде в нем водворится справедливое и скорое судопроизводство, свобода по торговле и полная безопасность в собственности, должен, конечно, ожидать в непродолжительном времени населения, соразмерного пространству своих земель».

Начало «устроения» ознаменовалось торжественными речами, и в них, несомненно, лились потоки пожеланий и обещаний во имя народного блага, «свободы и безопасности», было сказано несколько слов «о самом ужасном деспотизме» и о тех усилиях, которые надо употребить, чтобы разобраться во «всём том беспорядке, расстройстве, полном хаосе»[61], который породили последние годы царствования Павла I.

Первые заседания комитета были торжественными, широковещательными.

Говорилось о темном прошлом и о светлом будущем, о заботах императора, о решительных мерах против всяческой неправды, лихоимства и беззакония. На первых заседаниях было высказано много горьких истин и уже намечались разногласия. Мордвинов не мог примириться с непременным желанием Беклешева сохранять и утверждать, тогда как, по мнению Мордвинова, следовало перестраивать и созидать.

Платон Зубов был очень смешон в непременном желании выказать себя передовым человеком, деятелем новой эры. В то время носился он с идеей запрещения помещикам иметь дворовых. Всех дворовых должно было выкупить государство. Идея эта в совете была оспорена, показалась ущемлением дворянских прав, и теперь Зубов считал себя более решительным реформатором, чем все остальные, и особенно Мордвинов. Значение Зубова в комитете было ничтожно. Его почтили назначением потому, что он мог знать кое-что о землях, которыми ранее управлял.

Генерал-прокурор Беклешев был отчасти свадебным генералом. Его вводили во всевозможные комитеты как человека, славившегося своей прямотой и преданностью трону.

Габлиц был взят из уважения к науке, равно как и классик Оленин, секретарствовавший, впрочем, по обязанности чиновника Государственного совета.

Судя по тому, что дела комитета сразу же вошли в надлежащую форму и все острые углы были сглажены с самого начала, всем руководил незаменимый в этом смысле Кочубей. Как-то само по себе сделалось, что Кочубей явился главой комитета; между тем, Мордвинов был лицом наиболее интересующимся и заинтересованным.

Еще наследником Александр знал о записке Кочубея, докладывавшей царю о печальном состоянии Новороссии. Кочубей тогда же (в 1797 году) мог показать эту записку Александру, так как в это время между ними уже была та «беспредельная дружба»[62], которая сохранилась на много лет. После переворота 11 марта Кочубей оказался в числе самых приближенных к трону. Он вошел в негласный комитет и, как самый осторожный из либеральной четверки, пользовался особым доверием царя.