Таврида: земной Элизий

Екатерину Николаевну Раевскую в декабристских кругах именовали Марфой-Посадницей. Но остро-наблюдательный Пушкин увидел в гордом властолюбии Екатерины Николаевны скорее характер Марины Мнишек, чем знаменитой защитницы новгородских свобод. Так или иначе, Пушкин брату написал о дочерях Раевского, что все они «прелесть, старшая – женщина необыкновенная». «Катинька» была не только неуемная читательница (даже на портрете – с книгой), но и мечтательница. «Собою преизрядна», как говаривал Пушкин, она была «полна грации и привлекательности».

Николай Николаевич-младший, именовавшийся Нико-лушкой, хотя и усвоил себе стиль разочарованного и пренебрегающего условностями, был «славный малый», умен и хорошо образован. В бою, в опасности он совершенно походил на отца: «Высокий, стройный ‹…› и с шашкою через плечо, стоял он серьезно перед рядами войск ‹…› в фигуре его была какая-то гордость и отвага»[134]. Под картечью неприятеля он и вовсе принимал облик старого Раевского «прехладнокровно курил трубку и пускал спокойно дымок». Подобно отцу, Николай Николаевич-младший много читал и поэзию понимал и любил, не подчиняясь моде, а критикуя и разыс-кивая. В пору, нами описываемую, его увлечением были Байрон и Шенье, к которым приохотил он и Пушкина. Подобно отцу, любил он ботанику и садоводство, что мешало ему стать скучающим верхоглядом и делало для него интересным всякое путешествие. Но в обыденной жизни, в противоположность отцу, Николушка любил пошуметь, покричать, «был самолюбив до крайности»[135], разговаривал поучительно и свысока. Эти его качества огорчали отца, он говорил ему: «Ты умен, но ты пока не совершил еще ничего больше любого дурака, и неизвестно совершишь ли ‹…› не оскорбляй и не унижай никого, даже дураков»[136].

Кажется, на почве обидного для окружающих равнодушно-цинического стиля, усвоенного Николушкой (вид байронизма), происходили маленькие обиды и стычки семейные, без которых, впрочем, ни одна семья не обходится. Сестры, и в особенности мать, на него сердились, когда сидел он перед ними «развалясь на диване ‹…› с поднявшимися панталонами». Всё это не мешало Раевскому-младшему быть отличным сыном и братом, чего не хватало Александру Николаевичу («Алексе», как именовал своего старшего Раевский).

Аленушкой звал Раевский свою среднюю дочь Елену Николаевну, слабогрудую, элегическую голубоглазую деву, по описаниям судя, похожую на героинь шотландского барда Оссиана, с легкой поступью, нежными ланитами и голосом, подобным звучанию арфы. Елена Николаевна обладала характером легким и, несмотря на элегическую внешность и болезненность, любила веселую болтовню и танцы.

Должно быть, никто в семье Раевских в эту пору не считал Машеньку – эту чересчур вытянувшуюся смуглолицую девушку-подростка – существом высшего порядка, по сравнению с братьями и сестрами. И кто бы в 1820 году мог вообразить, что, умирая, Раевский-отец укажет на портрет «Машиньки» и скажет: «Вот – самая удивительная женщина, которую я знал». Однако была уже и тогда в этой почти некрасивой девочке с «пронизывающими, полными огня глазами» какая-то сила, нечто останавливающее внимание. Недаром Пушкин «с нее писал свою черкешенку» в «Кавказском пленнике». Поэт Туманский говорил о ней, что она «дурна собой, но очень привлекательна остротою и нежностью обращения»[137].

«Сонюшка», самая младшая, была скорее маминой дочкой, чем любимицей отца. Никто, кажется, о ней ничего в мемуарах не сказал, зато сама она впоследствии горделиво заявляла: «Я – Раевская сердцем и умом». Но, судя по жестокому ее себялюбию и раздражавшей всех страсти учить и проповедовать, «сердце и ум» у нее были не те, что отличали Раевских и, наверное, это было заметно даже в годы, когда носила она еще полудлинные юбочки и была просто букой, а то и ябедой. Впрочем, и она в своем роде была «прелесть» («все его дочери прелесть»), хотя бы своим контрастом с сестрами.

Наверное, первое утро и день Пушкина в Гурзуфе были похожи на утро и день Денисова, приехавшего из армии вместе с Николаем Ростовым в его семью, как описал это Толстой в «Войне и мире». Здесь в тесноте «замка» еще легче было кому-то кого-то разбудить, над кем-то посмеяться, выкинуть какую-нибудь забавную девичью, или мальчишескую шутку, и здесь-то уже всё непременно располагало к влюбленности. С Машенькой у Пушкина еще в дороге, видимо, установились какие-то свои особенные, шуточные отношения, и теперь был у нее шуточный (а может быть, немного и всерьез) повод ревновать к старшим сестрам, на которых нельзя было не заглядеться, с которыми (с Екатериной) повелись еще и умные разговоры о Байроне, о легендах Крыма, о том о сем.