Таврида: земной Элизий

Можно полагать, что именно это и было излюбленное направление верховых прогулок, тем более что дорога в Ялту была менее удобной и к тому же еще предстояла Пушкину при отъезде из Гурзуфа.

Земля и море

Никому ни в слове, ни в цвете не удалось изобразить крымскую землю и море с такой силой и вместе с тем сдержанностью, как Пушкину. С предельным лаконизмом он передал зримость, ощутимость земли Крымского полуострова.

Он не задавался целью передать оттенки цветов, он воссоздавал лишь ощущение отчетливой светотени (море и прибрежные скалы, море и лес) и то общее, что поглощает все оттенки: сияние, блеск, ясность.

Для наглядности припомним эпитеты, выражения, которыми Пушкин пользуется в крымских элегиях («Таврида», «Кто видел край, где роскошью природы…», «Нереида» и другие вещи, связанные с «милым полуднем»): «златой Феб», «блеск лазурный», «лазурь и блеск», «луна сияет», «синея блещут волны», «янтарь и яхонт винограда», «шелковицы рдяный плод», «в сиянии молчаливом» и т. п., и с другой стороны «темные леса», «чернеющие своды», «скал громады», «темный кипарис». Если говорить о радостных цветах, то «лазурь», «синь», «яхонт», «янтарь», «рдяный» составляют ту светлую, но чуть-чуть тронутую осенью палитру, которая столь характерна для конца августа на южном побережье.

Пушкин был жизнелюбцем. Жизнь радовала его во всех проявлениях. Он «купался в море и объедался виноградом ‹…› привязался чувством, похожим на дружество» к молодому кипарису.

«Моря шум и говор водопада, шепот речки тихоструйной», «звонкие струи» составляли радостную гурзуфскую симфонию, которой наслаждался Пушкин. Но главным источником наслаждения для глаз, слуха и осязания было море. На краткий, счастливый срок пребывания в Гурзуфе, море перестало быть для Пушкина «угрюмым океаном», «игралищем судеб». Оно «нежило», «лелеяло», «лобзало». Оно сияло своей лазурью. Оно пело «немолчный гимн творцу миров».

В дни пребывания Пушкина в Гурзуфе море было тихим и, видимо, случались лишь береговые бризы и небольшие, быстро проходящие волнения, какие часто бывают в эту пору. И Пушкин запечатлел эту идиллическую гармонию в стихотворении «Земля и море» (вольное переложение идиллии греческого поэта Мосха II века до н. э.):

Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет
В ветрила гордых кораблей
И челны на волнах лелеет;
Забот и дум слагая груз,
Тогда ленюсь я веселее –
И забываю песни муз:
Мне моря сладкий шум милее.
Когда же волны по брегам
Ревут, кипят и пеной плещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут, –
Я удаляюсь от морей
В гостеприимные дубровы;
Земля мне кажется верней…

Гурзуф навсегда остался для Пушкина обетованной землей,

Где сладостно шумят полуденные волны.

Гурзуфские элегии

Тема «утаенной» любви Пушкина связывается с Гурзуфом, с Раевскими, и мало-помалу она заслонила собой всё, что составляло главную сущность гурзуфских[142] элегий Пушкина. Была гипотеза о влюбленности поэта в Елену Раевскую, возникшая в качестве комментария к элегии «Увы! зачем она блистает…», печальной элегии, на рукописи которой есть помета: «Юрзуф 1820». Сейчас пушкинисты склоняются к тому, что эта элегия связана скорее с Екатериной, так как именно она была больна в 1820 году (из-за нее Раевские и поехали на южный берег) и блистала «минутной, нежной красотой». Версия Екатерины, подтверждаемая прямыми мемуарными свидетельствами, возникла давно, и безотносительно к данному стихотворению, но была отставлена в связи с предположениями о влюбленности в Марию Раевскую, основанными, главным образом, на ее собственном рассказе о своих ножках, которыми любовался Пушкин. Догадка о том, что Пушкину в Гурзуфе «случилось ‹…› быть влюблену без памяти»[143] в Екатерину Раевскую нашла затем новые подтверждения[144] и, кажется, является наиболее обоснованной, что, впрочем, совсем не исключает и влюбленности в Марию. Она сама пишет, что Пушкин, «как поэт считал себя обязанным быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми встречался»[145], а поскольку непосредственно за этой фразой следует рассказ о том, как она «бегала за волною», то ясно, что она не отрицает влюбленности в нее Пушкина. Из знаменитых строф первой главы «Евгения Онегина» (XXX–XXXIV) очевидно, что ножки, которыми любовался поэт на морском берегу, и ножки, для которых держал он «счастливое стремя», – принадлежали разным женщинам. Можно предположить, что в этих строфах Пушкин вспоминает обеих сестер Раевских – и Марию, и Екатерину.