Таврида: земной Элизий

В то время еще существовала стена укрепления времен Юстиниана, подновлявшегося генуэзцами (XIV век), а потом турками – вплоть до 60-х годов. XVIII века. Восточная башня была еще совсем цела, западная представляла собой руины с нависающими кое-где над провалами стен зубчатыми карнизами:

…Старик Сатурн в полете молчаливом
Снедает их невидимым огнем,
И волны бьют вкруг валов обгорелых,
Вкруг ветхих стен и башен опустелых.

Любопытно отметить эпитет «обгорелых». Обращенная к морю диоритовая поверхность скалы, увенчанной крепостью, покрыта черно-желтыми подтеками, похожими на обгорелую поверхность дерева, – следы размыва. Яркий пример характерной для Пушкина точности! Вместе с тем «обгорелые валы» лишь часть поэтического образа Сатурна, огнем времени снедающего созданное человеком.

Теперь «старик Сатурн» при активном содействии Артека уже почти покончил с юстиниановскими стенами, но всё же и нынче можно убедиться в точности пушкинских описаний крепости, тем более любопытных, что он, скорее всего, не предавался «воспоминаниям историческим». Вероятно, Пушкин не испытывал презрения к земле «полуклассической», подобно Муравьёву, автору «Путешествия по Тавриде», который о Гурзуфе писал: «Здесь я опять на полуклассической земле, классическою ее назвать было бы слишком много чести византийским временам». Но тем не менее, воображение вряд ли переносило Пушкина в раннее средневековье, рисовало ему юстиниановских воинов, послушных своему любимцу Велизарию, главнокомандующему столь же мужественному и отважному, сколь и готовому на грабежи и стяжания, мудрому стратегу, опоясавшему надежными крепостями черноморские границы Византии.

В 1820 году для Пушкина история еще не была ключом к видению современности, как это произошло позднее – во времена «Истории Пугачёвского бунта» и «Истории Петра I». Пока история лишь фон для лирических размышлений и элегических признаний.

Стихотворение «Кто видел край…» – элегия, и герой ее, мечтатель, посетивший места полуденного Крыма, подобен тому мечтателю, который побывал «на развалинах башни в Швеции» в элегии Батюшкова.

Однако для нас интересно всё то реальное, что видел Пушкин, чем питал свою элегическую музу, гуляя по Гурзуфу.

В те времена в пределах юстиниановской крепости была и часовня, или маленькая церковь, подобная той, какая сохранилась в Судакской крепости. К ней примыкало кладбище, видимо, заполнявшее весь холм, уже за пределами крепостной стены. О времени захоронений можно судить по обнаруженным в этом месте византийским пифосам VI–VIII веков. По-видимому, хоронили на нем и позднее, вероятно до конца XVIII века. Кладбище было заброшено с начала 80-х годов после выселения – по повелению Потёмкина – греков из старой Гурзувиты и поселения на их месте ногайских татар. Пушкин бродил среди заросших руин и уничтоженных фонтанов. Он видел:

Столпы гробов обвитые плющом…

Он сидел:

В развалинах, один над павшей урной…
Близ ветхих стен, один над дряхлой урной… –

выбрав место, откуда было видно море.

В наши дни ни от часовни, ни от кладбища не осталось и следа. На скале видны еще остатки крепости, но и те почти скрыты недавно сооруженной гостиницей «Скальная».

Вечером часов около пяти, когда августовская жара спадала, прогулки могли быть уже совместными со всей молодежью семьи Раевских – верхом, как это было принято в Крыму. Пушкин не оставил никакой памяти о таких кавалькадах, кроме рисунка ножки в стремени, мелькающего в черновых тетрадях, среди изображений профиля Екатерины и круглого личика Марии Раевских. Верхами приходилось одолевать все неустроенные в то время дороги и тропы южного берега. Обычным маршрутом для прогулок были кордонные тропы. Лесная конная тропа соединяла Гурзуф с Алуштой и Ялтой. В Ялту скалистая тропа шла от Гурзуфа можжевеловым и лиственным лесом, сумрак которого прорезался морской лазурью, и уходила вверх, мимо теперешнего Ай-Даниля к деревне Никита.

В сторону Алушты путь был в какой-то части даже колесный – существовала узкая дорога на Партенит[141] через Артек. Тогда, судя по изображениям Гурзуфа, леса, переходящие местам в заброшенные фруктовые сады, покрывали берег и овраги (вскоре совсем облысевшие) и смыкались с лесом, в который сейчас попадаешь, уже обойдя Аю-Даг, на спуске к Партенитской бухте. По-видимому, о реликтовой сосне, или можжевельнике, Пушкин вспоминал как о «душистом лесе». Дорога эта от Гурзуфа, видимо, шла ниже теперешней, почти над берегом моря:

В горах, дорогою прибрежной,
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-Дага…