Таврида: земной Элизий

В селении Алупка было в то время около пятидесяти дворов, но путешественники останавливались на ночлег поближе к тропе, по которой наутро предстояло двигаться дальше. По-видимому, это была окраина селения, то место, где в 30-е годы начал строить свой дворец Воронцов. Здесь несколько домиков были разбросаны среди хаоса скал – это был естественный обвал камней, который впоследствии талантливый Блер, проектировавший дворец и парк Воронцова, превратил в парковую декорацию. Наиболее живописно расположенные сакли стали своего рода гостиницами, или – по-татарски – ханами.

Именно в такой сакле, в той, что изобразил Мевиль, или в подобной ей, остановился в ночь на 5 сентября Пушкин.

Вечером караван генерала Раевского был встречен обязательным он-баши (деревенским десятником), который и отвел господам лучшие помещения, устроил проводников и слуг, поручив усталых лошадей местным конюхам (с лошадьми-то уж умел обходиться каждый татарин). Раевских и Пушкина, так же как некогда Сумарокова, ввели «в опрятную с диваном и камином[156] комнату, которой стены убраны были шитыми платками[157] и восточными тканями» и приезжие «нежились тут по трудном переезде, толковали, сообщали, друг другу свои замечания». Муравьёв пишет, что «большую часть ночи провел в диком саду природы», что «не мог усидеть дома» и «наслаждался благорастворением воздуха и тишиною романтической пустыни, оглашенной одним только шумом падающих вод». Вряд ли Пушкин предавался столь романтическим ночным прогулкам, но, проснувшись, увидел он приблизительно то же, что и Муравьёв: «Дом, в котором мы ночевали, окружен диким садом, состоящим из дерев гранатовых, фиговых, оливковых, рябин, лавров, кипарисов. Из дерев сих наиболее удивили меня гранатовые и фиговые, каковых ростом и толщиною я нигде на видывал, ни даже в окрестностях Валенсии. Между садом сим и морем раскат берега, версты на две, покрыт обломками гор ‹…› между ими садовый и дикий виноград, плодовитые деревья и вода как хрусталь прозрачная, то ручьем журчит по покату, то водопадом, со скалы на скалу стремится к морю»[158].

Утро 5 сентября – утро 6 сентября

От Алупки начиналась самая трудная часть пути к скалам Кикенеиза и вверх на Кучук-кой – Мухалатку-Мердвень, к перевалу Яйлы и вниз в Байдарскую долину. Выезжали обычно из Алупки на рассвете, внимательно осмотрев крепление вьюков и подковы маленьких бойких лошадок. Муравьёв в своем «Путешествии» так описывает начало этого пути: «Объехав мыс Куртуры[159] и поднявшись в гору версты четыре от ночлега, всё еще было изрядно до небольшого селения Симейса, но от него начинался ужаснейший спуск»[160]. Здесь Муравьёв что-то путает: от селения Симеис или Оимеиз, тропа шла вверх, а не вниз. Сердце его «трепетало от ужаса» при спуске к Симеизскому заливу из Алупки, а не из селения Симеиз. На этом спуске, по описанию Муравьёва, «скала на скале заграждают путь; страшные их обломки висят над головою и на каждом шагу грозят страннику участью титанов. Лошадь от страха останавливается, озирается, высматривает где бы вернее ступить, иногда, по некоторым размышлениям, не находя способа идти, слагает накрест передние ноги, садится на задние и таким образом, можно сказать, не спускается, а съезжает под гору»[161]. Муравьёв отмечает, что над морем, по-видимому, на скале Кошка в 1820 году еще были видны руины укреплений, еще одно звено юстиниановской крепостной цели. За селением Симеиз тропа идет сплошь через скалы, но довольно полого – к Лименам. Сумароков именовал путь между Симеизом и селением Лимены переулком, составленным из стоячих камней. Обычно к полудню путешественники прибывали в Кикенеиз, довольно изрядное селение, не меньшее чем Алупка. Здесь, как живописал Сумароков, «пристанище путнику было готово на потолке, или террасе, где перемешанное поверх того сплетение гранатовых сучьев с ореховыми, шелковичными и виноградными отраслями составляли прекрасную беседку»[162]. На крыше сакли Кикенеиза отдыхал и Муравьёв осенью 1820 года, следовавший по тому же пути. «На таком то терасе я сижу окруженный татарскими детьми, подносящими мне разных плодов на чистых оловянных тарелочках. Обрадованный впервые таким необыкновенным зрелищем приветливости, я, к большому удовольствию моих прислужников, плачу им за всё мне подносимое и если долго просижу, то конечно скорее истощится мой кошелек, нежели их усердие». Этот штришок несколько нарушает идиллическое описание, но он забавен, как черта, показывающая, что татары в 1820 году уже вполне усвоили способы выжимать деньги у любителей таврических красот. Отдых на крыше кикенеизской сакли и фрукты в качестве полдника представляли собой обязательную принадлежность маршрута. Нет сомнения, что и у Пушкина с Раевскими был привал на прохладной крыше кикенеизского домика, и фрукты, и расплата.