Таврида: земной Элизий

Муравьёв дает и некоторое понятие о внутренней архитектурной отделке, показывая, впрочем, не большее чем у Сумарокова, понятие об «аравском вкусе» и подделках под него в конце XVIII – начале XIX века. Он пишет о том, что «главные залы освещены с трех сторон», что двери «неприметны между пиластрами аравского вкусу, между коими и шкафы так же неприметные», о потолках столярной работы с тоненькой вызолоченной решеткой, лежащей на таковом грунте, о лепных украшениях в виде «чаш с плодами, с цветами или деревьев с чучелами разных птиц», о рогожках из тростника «вместо ковров на полах кирпичных или каменных», об узорчатых стеклах в окнах, и глубокомысленно заявляет, что это «любимое украшение рыцарских замков, без сомнения занятое европейцами от восточных народов во время крестовых походов»[182]. После всех этих подробностей описание Муравьёва выводит путешествующего мысленно по дворцу – в конец двора, к террасам, где растут «плодоносные деревья, виноград на решетках» и где прозрачные источники «с уступа на другой» льются в каменные бассейны, а затем и на кладбище «Ханов, и Султанов владетельного дома Гиреев», где они «покоятся под белыми мраморными гробницами, осененными высокими тополями, ореховыми и шелковичными деревьями». Наконец, «прежде нежели оставить сию юдоль сна», Муравьёв отправляет своего читателя «на холм влево от верхней садовой террасы, на коей стоит красивое здание с круглым куполом: это мавзолей прекрасной грузинки, жены Хана Керим-Гирея»[183].

Раевские и Пушкин осматривали дворец в том же порядке, в каком показывали его Сумарокову и Муравьёву. Хотя Пушкин и пишет, что, увидев общее запустение дворца, он не хотел подробного осмотра и Николай Раевский повел его «почти насильно… по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище», тем не менее он видел весь дворец и довольно точно запечатлел этот осмотр в стихах поэмы:

Среди безмолвных переходов
Бродил я там, где, бич народов,
Татарин буйный пировал
И после ужасов набега
В роскошной лени утопал.
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах;
Играют воды, рдеют розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещет на стенах.
Я видел ветхие решетки,
За коими, в своей весне,
Янтарны разбирая четки,
Вздыхали жены в тишине.
Я видел ханское кладбище,
Владык последнее жилище.
Сии надгробные столбы,
Венчанны мраморной чалмою…

По-видимому, Пушкину и Раевским были прочитаны и переведены некоторые надписи на дворцовых стенах, фонтанах и гробницах ханов. Так, в Золотом кабинете Гиреев, обычно читалась такая надпись в честь Крым-Гирея, последнего строителя дворца: «Этот увеселительный дворец оправдывает мою песнь. Это здание, подобно солнечному свету, озарило Бахчисарай. Смотри на живописную картину дворца, ты подумаешь, что это обитель гурий, что красавицы сообщили ему свою прелесть и блеск, что это нитка морского жемчуга, неслыханный алмаз. Смотри. Вот предмет, достойный золотого пера… Раб придворного праха, любя хана и душевно сознавая в себе дар попугая, так воспел увеселительный его (хана) дворец». На могилах властительных особ Крыма посетителям читали такие, например, изречения: «Ферах-Султана-Ханым, оставив свет счастья, поразила нас горестью. На двенадцатом году жизни она неожиданно испила сладость чаши смерти. Где этот молодой отпрыск райского сада, этот алмаз, перл чистоты, кипарис вертограда скромности, эта несравненная жемчужина мудрости. Солнце это, взглянув на быт мира, равнодушно скрылось за облака». На могиле Арслан-Гирея-Хана было написано, что «грозный вид его убивал всех тигров прежде, нежели он величественно, как лев, выступал на ратное поле». Что касается надгробья Крым-Гирея, как известно, не пережившего своего позорного похода в Россию в 1768 году, то о нем было сказано, что «война была его ремеслом» и что «глаза голубого неба не видали ему равного». Эти или подобные им надписи, несомненно, запомнились Пушкину. Они служат любопытным комментарием к стихотворению, которое было написано восемь лет спустя после посещения Бахчисарая. Вот оно: