Театр души

Два первых года анализа замечания Белоснежки пестрели выразительными утверждениями, вроде: «Видите — это же совершенно ясно! Самоочевидно, правда ведь?» Я чувствовала, что она силой пытается открыть мне глаза, чтобы я видела сцены, происходящие между ней и ее мужем, точно так же, как она. В другие разы она словно стремилась выложить передо мной законные доказательства проступков своего мужа; мне давалось 45 минут на суд и приговор обвиняемому. Во время одной из своих тирад она, наевшись моим молчанием, сказала тихо и решительно: «Я хочу, чтобы Вы знали, что на этот раз я жду ответа». «Ответа на что?» — спросила я. После минутного шока она спросила недоверчивым тоном: «Но Вы же слушали меня, разве нет?» К ее удивлению, мой ответ был продолжительным. Да, я слышала все, что она говорит. Я перечислила ей злодеяния ее мужа за последние два дня и добавила, что мне кажется, что она ждет ответа на вопрос, который так и не был сформулирован. Хоть и раздраженно, Белоснежка все-таки попыталась быть более точней в том, чего же именно она от меня ожидает. Она считает, что у нее есть право на некоторые замечания... на что-то, что подтвердило бы ее суждения о муже... возможно, я вижу какие-то стороны вопроса, которые от нее ускользнули... и, в конце концов, она и в анализе-то из-за мужа!

Почувствовав в этом ее последнем замечании, что она быстро отвергла любую попытку вести речь о себе, и снова втягивается в сценическую постановку нескончаемой домашней трагедии, я прервала ее, сказав: «Вы ждете от меня заранее известного ответа. Я заметила, что Ваш муж всегда отвечает заранее известным образом на Ваши ожидания». Я и сама в первый раз четко поняла, что этот муж-дерьмо всегда реагировал именно так, как она и знала, что он отреагирует, и что, фактически, он соответствовал тому, «чего можно ожидать от мужчины», как она и сказала мне на первом интервью. Тогда она, конечно, ссылалась на его «подходящие» качества, но казалось вполне вероятным, что сна выбрала его не только за них, но и за его дефекты и неуклюжесть, о которых знала с самого начала. Однако это неудобное знание было отщеплено от сознания или, по крайней мере, жестко отрицалось. Сцены, которые она разыгрывала для меня на аналитических подмостках, были голой правдой. Она ничего не придумывала.

А что же, спрашивается, делать, когда твой спутник жизни «настоящее дерьмо»? Белоснежка знала единственный ответ: она была вправе гневаться праведнейшим гневом, и эта театральная драма предлагала ей, казалось, неисчерпаемое удовлетворение. Но почему? Жестокая и мучительная война, в которую она день за днем втягивалась под действием внутреннего принуждения, дорого ей обходилась. В том, что ее муж вполне под пару ей в этой корриде и, возможно, провоцирует жену на яростный и святой гнев, я мало сомневалась, но не он был моим пациентом. Я могла исследовать только покуда неизвестную заинтересованность Белоснежки в этой непрестанной супружеской драме. Как это обычно бывает при проблемах характера, постоянное состояние раздражения и отчаяния у Белоснежки было самым тяжелым для нее и больше съедало времени, чем любые другие невротические симптомы, хотя они и были, в то же время, менее доступны для анализа. Все, что мне позволялось видеть, была моя роль судьи и ее настояния, что ее жалобы основаны на правдивом изложении фактов. Это были не фантазии: мне предоставлялись «доказательства».¹

Когда подобный сценарий ставят без остановки, сессию за сессией, то в терапевтической ситуации, точно так же, как и в повседневной жизни, «направляют свет» на то, какой обвиняемый «плохой», чтобы показать, что все зло лежит в другом. Это поведение имеет мало общего с химерой, известной в аналитической литературе как «сверка с реальностью». Белоснежка использовала своего мужа, чтобы доказать мне, и в неменьшей степени себе, какая она добродетельная, ценная и достойная личность, которой не за что стыдиться и быть виноватой. Это были главные стороны ее нарциссического образа самой себя. А я должна была подтвердить, что она достигла того недостижимо высокого идеала, которого она должна была достичь, как она считала. Не составит большого труда догадаться, какая невероятно болезненная задача стояла перед нами в нашем аналитическом предприятии. Сможет ли Белоснежка вообще принять, что вопреки реальности фактов, ею приводимых, она сама была соавтором своего сериала? И что партизанская война, характерная для ее домашней сцены, была главным интересом ее жизни? Ее профессиональная деятельность (которая свелась к минимуму, и в которой едва ли использовалась и малая доля ее способностей), ее жизнь матери, жизнь женщины — все было принесено в жертву этой повторяющейся театральной пьесе, которая казалась как по мерке сшитой, этой единственной роли, где она могла найти и сохранять свое чувство идентичности без страха развалиться на части.