Театр души

ДжМ: У меня внутри они должны были бы задохнуться?

Исаак: Ну да — что здесь распускается, — так это мои фобии. Ладно, я догадываюсь, что это лучше, чем когда не можешь дышать. Вот! Я думаю, что теперь стало больше места для меня внутри Вас, чем раньше было. Безопасного места!

Во время следующей сессии Исаак доходит до мысли, что его потакающая мать позволяла ему делать почти все, что угодно. Фактически, это она была первой «проституткой». В ужасе, он был должен сочинять собственные законы, чтобы защититься от ее всепоглощающей любви. Он должен был беречься, чтобы в него не проникли ее посягательства. Его ненависть к ее нижнему белью теперь кажется ему тесно связанной со страшной фантазией, что его «сжует хватка ее крепких ляжек», тема, которая развивалась несколько сессий.

Исаак: Но до тех пор, пока меня не тяпнула оса, я был бессмертным. Теперь я знаю, что всю жизнь боялся быть съеденным матерью. Всегда ждала меня, как голодный паук. Я постоянно жду смерти.

Это не фаллическая кастрационная тревога, а более первичный страх быть поглощенным или съеденным (который мы можем назвать страхом нарциссической кастрации или аннигиляции). В то же время Исаак проецирует на свою психическую репрезентацию матери собственные первичные сексуальные желания, потому что это он, прожорливый младенец, хотел съесть мать (проекция на бакалейную лавку).

Так что оса приобрела еще одно символическое значение: теперь она представляла собой пожирающий и вторгающийся образ матери раннего детства, то есть мать, глядящую на своего малыша с желанием во взгляде. Эта мысль заставила Исаака еще раз вспомнить, как мать бросалась на него всем телом, чтобы его защитить.

Исаак: Господи, — нелегкая эта ноша — вес матери!

V

Психосоматические состояния, невроз тревоги и истерия

НЕКОТОРЫЕ ГИПОТЕЗЫ О ПСИХОСОМАТИЧЕСКИХ СОСТОЯНИЯХ

Фрагменты анализа Исаака, описанные в предыдущей главе, послужат нам для иллюстрации при исследовании некоторых гипотез о психосоматической регрессии. Эти гипотезы могут внести вклад в понимание особого психического функционирования и динамической организации личности, которые, скорее всего, увеличивают психосоматическую уязвимость. Мое первое предположение касается возможных связей между психосоматическими и истерическими симптомами, как это можно наблюдать в курсе психоаналитического лечения. В более раннем исследовании (McDougall, 1978), где подробно рассматривалось различие между двумя типами симптоматики, я предполагала, что психосоматические феномены, в противовес истерическим проявлениям, лишены содержимого вытесненной фантазии (чье содержание может быть вербализовано), и, таким образом, психосоматические феномены не имеют прямого символического смысла, который мы обнаруживаем в бессознательной структуре невротических симптомов. Я постепенно усомнилась в таком полном отсутствии символического значения, увидев в ходе исследования массивные защиты, которые определенные пациенты используют, чтобы на них не действовала психическая боль, включая радикальное исключение всяких репрезентаций идей, тяжело нагруженных аффектом. (Это вопрос более полно раскрыт в главе 7.) Вначале я была неспособна оценить глубинный архаичный смысл психосоматических реакций на психический конфликт, а именно то, в какой большой мере эти реакции зависят от чрезвычайно примитивной телесной фантазии. Но потом я стала понимать соматическое функционирование как форму сообщений (коммуникации) и заинтересовалась экономической ролью соматизации в психической структуре. Возможно, следует поддержать концепцию «довербаль-ного символизма», не связанного никакими вербальными связями в предсознателъном функционировании (Freud, 1915b), который может впоследствии дать почву для архаичной формы истерии. Таково мое первое предположение.

ЭДИПАЛЬНАЯ КОНСТЕЛЛЯЦИЯ