Театр китового уса

– Я попросил Перри не забывать обо мне, если возникнет что-то интересное, – говорит Дигби. – Меня тошнило от танков. Он связался со мной в июле. Сказал, его попросили подогнать несколько лишних тел для друга. Послал меня в местечко на Нортумберленд-роуд. Куча мешков с песком снаружи. Люди бегают. Прошел собеседование с парой ребят. Один спросил, не боюсь ли я смерти. Я сказал, что больше о ней и не думаю толком. Он сказал, что это делает меня крайне подходящим.

– Подходящим для чего? – спрашивает Флосси.

– Они не распространяются на подробности, но так там будто все и делается. Это в каком-то роде освобождает. Незнание. Они удивительную штуку сделали с листом бумаги. Сейчас я покажу. – Дигби гасит сигарету, затем шарит в кармане штанов и находит сложенный квадратик бумаги. Он разворачивает его и показывает чернильную кляксу, отпечатавшуюся симметричной формой. – Скажите мне, на что, по-вашему, это похоже. Не задумывайтесь.

– Сердце? – говорит Флосси.

– Я не мог решить, – говорит он. – Сперва я увидел бабочку. Но если вот так повернуть, смотрите – собака.

– Что это значит, если видишь собаку? – говорит Флосси.

– Не знаю, – говорит Дигби, складывая листок. – Я не уверен, что именно они искали, но, что бы это ни было, они должны считать, что у меня оно есть.

– Чего они хотят от тебя? – спрашивает Флосси.

Дигби вглядывается в небо.

– Я не могу рассказать подробности, Флосс, но в целом они хотят усложнить жизнь нацистам во Франции.

– Дигс, если это тайна, ты не должен нам ничего рассказывать, – говорит Кристабель, чувствуя растущее беспокойство.

– Криста, я говорю только по-французски – меня же вряд ли пошлют в Грецию, так? – Он садится между двух женщин, смотрит над долиной в сторону океана. – Когда я в последний раз был во Франции, мы нашли в каком-то лесу брошенный дом. Мы с Гроувсом пили вино при свечах. – Он открывает пачку сигарет, зажигает еще одну. – Каждый раз, глядя на море, я думаю о Гроувсе. «Кораллом станут кости». Сигарету?

– Ты много куришь, – говорит Флосси, кидая взгляд на кучку окурков возле него.

Кристабель изучает Дигби. Она видит, как чуть двигается его челюсть, как постукивают друг о друга пальцы. Сейчас она понимает, что бодрые открытки, которые он слал из Северной Африки, рассказывали очень мало. Светлые храбрые лица. Под намеренно обыденным тоном она чувствует в нем напряжение, беспорядочную энергию, как у пойманной в стакан мухи. Он долго не может встретить ее глаза. Будь он по-прежнему мальчиком, она обняла бы его, но теперь ему двадцать один, он молодой мужчина, который почти всю свою взрослую жизнь провел на войне, и его ссутуленные плечи говорят ей, что он не хочет, чтобы его успокаивали или утешали, как бы ни хотелось этого ей. Она чешет кожу возле гипса, размышляет о другой тактике.

– Мне жаль, что так вышло с Гроувсом, – говорит она. – Война бывает жестокой.

– Когда теряешь друзей, это не просто жестоко, – говорит Дигби.

– Потеря людей – это часть жизни, к сожалению, – отвечает Кристабель, тут же жалея о проповедническом тоне в голосе.

Флосси тихо говорит:

– Это не значит, что нужно перестать о них думать.

– Я этого не говорила, – говорит Кристабель строже, чем планирует. Есть какое-то чувство напряжения, расстояний и требований, что натягиваются между ними.

Дигби говорит:

– Считаешь, что я ничего не знаю о войне, Криста? Или думаешь, я без тебя не справлюсь? – В его голосе стеклянная острота, которую она не слышала прежде.

– Ничего такого я не думаю, – отвечает она. – Я прекрасно знаю, какой ты храбрый. – Странно, ведь, хоть она и говорит это, чтобы заверить его, она понимает, что действительно знает о его храбрости, только никогда не говорила ему об этом. Возможно, потому, что не признавалась в этом себе. Она не могла пойти на риск, что он не будет полагаться на нее.

Но он никогда не колебался, даже младенцем, смело следуя за ней в кусты ежевики и ледяные ручьи.

– Знаешь? – говорит он.

– Знаю, – говорит она, и это будто освобождение.

Он смотрит на нее – на мгновение с ними, и тут же вдали, вертит в руках зажигалку, щелчком зажигает и гасит огонь.

– Я хороший солдат. Правда. Сперва я хотел показать отцу, что могу им быть, но теперь это ради ребят. Я не могу их подвести.

– Не подведешь, – говорит Флосси.

– Во время беседы на Нортумберленд-роуд они спросили, буду ли я оглядываться назад, если меня отошлют. Понятно, о чем они думали. Им не нужен витающий в облаках парень.

– Что ты сказал? – говорит Кристабель.

– Сказал, что не хочу оглядываться.

– Уже начал, – говорит Флосси.

– Давайте тогда смотреть вперед, – говорит Кристабель, неуклюже указывая на Чилкомб гипсом. – На следующее лето, когда ты заслужишь медаль, Дигс, а мы выиграем войну, поставим «Бурю», и ты будешь играть Просперо.

Дигби смеется.

– Гитлер играет Просперо много лучше, чем я когда-либо мог. Все, что творится в мире, рождено исключительно его разумом. Какая мощь!

– Ну ладно, тогда поставим «Двенадцатую ночь», – говорит Кристабель.