Театр китового уса

– В детстве, в то лето, когда Билл научил нас водить, – говорит Леон. – Мне нравилось смотреть на тебя. Ты всегда так бесилась от своих ошибок.

– Я думала, тебе просто нравилось смеяться надо мной.

– И это тоже, – говорит он, стряхивая крошки с полосатого шарфа.

– Ту старую машину водить было мукой. Тяжелая, как танк. Понять не могу, как мы вообще чему-то научились.

– Ты-то и не должна была ничему учиться. Билл должен был только меня выучить.

Кристабель смеется.

– О, да. Я и забыла об этом. Я все устроила, а потом подумала: «Ну-ка, подожди минутку, почему это он сможет научиться, а я нет?»

– Бедняга Билл. Неделями ездил с нами по подъездной дорожке.

– Мне приходилось сидеть на подушке, чтобы увидеть что-то поверх руля.

– Скажу тебе одно – выучившись водить машину такого размера в детстве, с военными автомобилями точно справишься, – говорит Леон. Он засовывает в рот две сигареты, чтобы зажечь их, затем передает ей одну.

– Давай надеяться на это, – говорит она и жмет на газ.

Через какое-то время Кристабель говорит:

– Где теперь твои братья и сестры? Твоя мать? С ними все в порядке? Вы держите связь?

Он выдыхает кривоватое колечко дыма.

– Один брат мертв. Другой пропал. Один в Испании. Две сестры живы, кажется. Мать, не знаю. Она была в Генте, когда прибыли немцы.

– Тревожно, должно быть. Отец с тобой связывается?

– Я читаю в газетах, что он жив и здоров и борется с нацистами из безопасного Нью-Йорка.

– Миртл все еще встречается с ним. Если захочешь связаться, она может передать сообщение.

– Я могу передать сообщение, если захочу.

– Конечно, – говорит она, а затем: – Мне жаль, что с твоими братьями так получилось.

– Мне тоже, – отвечает он, достает из кармана недоеденный кусок пирога и ест его между затяжками.

Облачно и дождливо. Пустые дороги покрыты лужами, ямами и, время от времени, сбежавшими овцами, пропитанными грязью и недовольством. Пять дней до Рождества, но страна еле освещена и не украшена. Каждое Рождество в военное время кажется тенью предыдущего: меньше еды, меньше питья, больше пустых мест за столом.

Война и все ее ограничения кажутся неумолимыми, но для Кристабель сквозь нее будто тянется странный и виноватый трепет, потому что именно это истончение обыденного пропускает необычное. Как может она любить эту мутную, пораженную болезнью и изрытую оспинами Англию больше, чем ее мирную зеленую предшественницу? Потому что может проехать по ней на машине и быть в форме; потому что может сидеть с мужчиной, не будучи замужем; потому что может за нее умереть, если только сможет убедить Перри дать ей попытаться.

– Скажи мне, – говорит она, потому что теперь хочет говорить обо всем, – откуда ты взял эти штуки, – как ты их назвал, «резинки»?

– Я свои добываю у американцев. У них размером больше, понимаешь? А тебе зачем знать?

– На случай, если понадобятся.

– Вчера был твой первый раз?

– Тебе зачем знать?

– Я уже знаю. Спрашиваю из вежливости.

– Ты? Из вежливости? – Она кидает на него косой взгляд. – Ладно, да. Первый. По разговорам мне казалось, что будет какое-то шоу ужасов. Окровавленные простыни и все такое. Но было совсем не так. Жаль, что никто мне этого не рассказывал. У тебя было много женщин?

– Не так много, как хотелось бы, – говорит Леон и ругается по-русски, когда машина попадает в яму, и пепел с сигареты рассыпается по его коленям.

– Отличное ругательство, – говорит Кристабель. – Я такого раньше не слышала. Что оно значит?

– Что жизнь повернулась ко мне задом, – говорит он, стряхивая пепел с брюк.

– Ты ругаешься по-русски и по-русски разговариваешь с кошками, – говорит она. – Теперь я знаю, что и в постели ты говоришь по-русски.

– Кошки предпочитают русский. Некоторые женщины предпочитают французский.

– Со сколькими женщинами ты был?

– Я не считаю.

– Я бы считала. Все разные?

– Сейчас слишком рано, чтобы вести такие разговоры, Кристабель.

– Ты смущен?

– Не смущен. Большей частью голоден, немного устал.

– Тогда ладно. Объясни мне, как женщины могут быть разными в постели. Что им нравится?

– Я тебе потом покажу, – отвечает Леон, обматывая шею шарфом. – Я посплю. Разбуди меня через час, и я сяду за руль.

– Я не попрощалась с Бетти, – говорит Кристабель через мгновение.

Они добираются до Лондона к вечеру и находят Перри в неожиданной обстановке кафе универмага «Фортнум и Мейсон», где обеспеченные женщины пьют чай после покупок. Перри там проводит встречи, объясняет Леон, потому что люди обычно менее склонны к спорам в присутствии торта. Пожилой мужчина в вечернем костюме играет на пианино в углу рождественские гимны, с потолка вяло свисают бумажные украшения.

Когда они заходят, недовольный с виду французский генерал, обвешанный регалиями, встает из-за стола. Леон и Перри обмениваются взглядами, и Леон следует за ним. Перри поворачивается к Кристабель и жестом указывает на трехэтажную менажницу, будто ожидал ее прибытия.

– Не стесняйся, дорогая.

Кристабель снимает фуражку.

– Мы не хотели прерывать твою встречу.