Театр китового уса

Je suit fait d’ombre et de marbre.
Comme les pieds noir de l’arbre,
Je m’enfonce dans la nuit.
J’écoute; je suis sous terre.

Я сделан из тени и мрамора.

Как черные ноги дерева,
Я закапываюсь в ночь.
Я слушаю; я под землей.

Когда поезд останавливается, она слышит, как хлопает дверь машины. Лает собака. Обычные звуки, которые могут означать что-то необычное. В подпольной работе, как в пьесе, нет несущественных деталей. Если в первом акте появляется ружье, к третьему оно должно выстрелить. Все должно быть подмечено, обдумано. Машина – военная? Собака большая или маленькая? Какой-то запечатанной частью себя она понимает, что это бесконечное обдумывание выматывает, но считает, что лучше бодрствовать и уставать, чем уснуть и умереть. Лающую собаку успокаивает раздраженный хозяин-француз. Поезд отъезжает от станции.

Она возвращается к Виктору Гюго, к захватывающей загадке перевода. Закапываться dans la nuit означает, что он прокапывает ночь или вкапывается во тьму? А m’enforce в данном контексте, возможно, подразумевает сокрытие себя? Ее мозг – это лопата, которая вонзается во все.

В конце концов она добирается до деревни в горах, пройдя многие мили по крутым пыльным дорогам. Пробковые туфли разваливаются, ноги в мозолях. Контакт в Сопротивлении отводит ее к радисту, спрятанному в кладовой, полной заячьих шкурок, который передает сообщение в Лондон, а из Лондона быстро приходит ответное – она должна вернуться к октябрьской луне. Радист сообщает ей, что ходят слухи о провале большого округа в Париже, отчего агенты союзников по всей Франции посыпались как костяшки домино.

Через неделю на высоком плато у деревни приземляется «Лайсандер» с двумя новыми агентами. Он забирает ее, вытаскивает из игры.

Лондон сер от тумана. Ни одно из грязных окон штаб-квартиры Орга не закрывается полностью. По комнатам со свистом гуляют сквозняки. Радиаторы задумчиво лязгают, но остаются холодными на ощупь. Есть чай, но сахар кончился. Одна из секретарш обычно следит, чтобы всего хватало, но она уже неделю не появлялась. Двое мужчин в форме, которые проводят дебрифинг Кристабель, смотрят на сахарницу, будто в растерянности от ее пустоты. Они произносят успокаивающие слова. Они приветствуют ее дома.

– Есть новости от Пьера? – говорит она. – С ним все в порядке?

Они опускают тему Пьера и переходят к тому, что известно о ситуации в Париже: о провале округа «Маг». Именно это, считают они, привело к поимке агентов в других округах, включая «Пастух», и аресту многих групп Сопротивления. «Маг» был амбициозен в своей области влияния, его контакты многочисленны, паутина раскинута далеко и широко.

У мужчин есть папка, которую они иногда просматривают, будто сверяясь с подробностями. Кристабель понимает, что не видела их прежде в офисе. Они рассказывают о подозрениях, что враг внедрился в «Маг» еще в июле, когда радист несколько раз не выполнял проверку безопасности, даже после выговора из Лондона. Радист должен знать, что проверка должна предварять пересылку любого сообщения в штаб-квартиру.

– Опуская проверку, радист, конечно, давал знать, что находится в руках врага? – говорит Кристабель, думая о Софи, которая никогда бы не совершила такой ошибки.

Офицеры кивают. Они говорят, что, к сожалению, тоже теперь пришли к этому выводу.

Кристабель отмечает «теперь».

Она говорит:

– Послушайте, я ничего не знаю о «Маге». Но я могу рассказать вам о «Пастухе». О нем я много знаю.

И снова мужчины не обращают внимания на ее слова. Они полагают, что один из британских агентов в «Маге», позывной «Габриель», не был пойман гестапо и по-прежнему в городе. Они получали отчеты о том, что его видели. Но они не получали вестей от него самого, и он как будто не стремится покинуть территорию раскрытого округа. Они беспокоятся – она отмечает мягкие слова, церемонное обращение, – что он мог быть скомпрометирован.

Она ждет вопроса.

Мужчины переглядываются. Это, говорят они, необычно – раскрывать личность агента, но учитывая важность безопасности в это критичное время военных действий, они считают это необходимым. Агент, известный как Габриель, – ее двоюродный брат, Дигби Сигрейв. Не знает ли она о его возможных контактах в Париже? Был ли он на связи с кем-то оттуда до войны? Есть ли место, куда он мог направиться?

В этот миг она благодарна за разыгранный допрос, который проводился в Новом Лесу, и инструктора, который советовал отвечать на конкретный вопрос, а не на ожидаемый.

– Наша гувернантка была парижанкой, – говорит она. – Эрнестина Обер. Я не знаю, живет ли она по-прежнему там.

– Вы когда-либо ездили с вашей гувернанткой в Париж? – спрашивают они.

– Нет, – говорит она. – Мы ездили в Нормандию.

– Вы были в Париже с кем-то еще?