Тебя все ждут

В его детстве, наверно, лет от трёх-четырёх до восьми-девяти, у нас иногда бывали дурацкие радостные моменты – например, та же игра в «глаз не отвести». А потом у него начался переходный возраст наоборот. Он стал какой-то ужасно серьёзный и правильный. Как будто ему было не десять или двенадцать, а шестьдесят.

Может быть, он решил: в семье должен быть кто-то взрослый. Если родители не желают, взрослеть буду я. Актёр должен всегда оставаться полуребёнком, иначе он не сможет играть. Может, поэтому Сейка так шарахался от актёрской профессии?..

Если честно, нам было друг с другом неловко. Сейка при первой возможности уходил, закрывался у себя в комнате. А я включал телевизор, или дурацкие танчики, или просто садился на кухне с бутыл-кой.

Может, это передаётся из поколения в поколение… У меня с отцом тоже не было дружбы. У отца с дедушкой – и подавно…

На сцене-то у меня реакция быстрая, а в жизни, видимо, нет. Я с опозданием понял, чтó мне сказал мой сын: кроме каких-то самых необходимых вещей он взял в больницу зелёного чувака, которым мы с ним когда-то играли. Может, это вообще была единственная игра, которую мы с ним сами придумали…

Только после того, как он передал трубку Марине, я спохватился, что так и не нажал кнопку «восемь».

Твёрдый горький комок.

5

Хоть убейте, не могу вспомнить: всё-таки этот сеанс связи был в тот же день, когда приехала Варя, или накануне?.. Но вот что совершенно точно случилось в день Вариного приезда: Онуфрич выступил с предложением про балы.

Онуфрич к этому времени сделался у нас почти членом семьи: приходил почти каждое утро, сидел за бумагами, столовался…

Ах, тьфу, вы же ещё не знакомы с Онуфричем, я его проскочил, «промотал»… Нет, без Онуфрича не обойтись. Я должен хотя бы коротко описать его появление.

Первая фраза, которую он произнёс:

– Вете мус канцелярис, старая канцелярская мышь к вашим услугам.

Сорвал чиновничью треуголку, обнажил блестящую лысину с пёрышками на висках и на затылке, шаркнул ножкой, отвесил низкий поклон. Ух, подумал я, какой яркий.

– Разрешите представиться, коллежский асессор Крывелёв, Иван Онуфриевич.

– Домашний адвокат твоего крёстного, – влезла маменька. – Князь Иоанн прислал в помощь нам, разобраться в делах. Ты ведь Митю прогнал…

«Старая мышь», говорите? Я вспомнил доисторический мультик про Чипа и Дейла, там самого толстого и большого мыша звали Рокфор. Насчёт старости – чистой воды кокетство: лет, наверное, сорок семь – сорок восемь, крепыш, бакенбарды почти как у Ферапонта, кустистые, и непропорционально огромная лысая голова, – чистый гном.

Никогда раньше не видел эту физиономию – ни на сцене, ни на экране. Раз увидев, точно запомнил бы. Где такого нашли? Наверно, в каком-нибудь провинциальном театре. Такое же восхищение у меня в самый первый вечер вызвал Семён…

Стоп, спохватился я, вспомнив предателя-камердинера: а Онуфрич этот – может ли быть опасен? Я заглянул ему в маленькие блестящие глазки. Онуфрич был такой низенький, что, стоя, оказывался не выше меня сидящего в кресле-каталке. Я попытался представить, как нас со стороны видит зритель: я с золотыми кудрями – и этот лысый котёл… нет, вряд ли Онуфрич мог быть мне соперником. Наоборот, должен был меня выгодно оттенять.

Я пригласил его в папенькин кабинет. Онуфрич сразу облюбовал себе уголок за конторкой. Два лакея, Гаврила и Епифан, втащили горы митенькиных тетрадей и бухнули на конторку и на пол, подняв клубы пыли. (На съёмках мне приходилось видеть, как эту искусственную бутафорскую пыль – кажется, итальянского производства – сыпали из специальной пластмассовой банки, просеивали через ситечко…)

– Что здесь у нас? – Котлоголовый выбрал тетрадку и быстро перелистал толстыми пальчиками. – Векселя… Ваше сиятельство, отчего векселя всё простые?

– Знаете ли, гм…

– Иван Онуфрич, – подался вперёд, подсказал.

– Я человек, знаете ли, военный. Вензеля, трензеля – понимаю. А векселя – увольте, не смыслю в них ни нуля…

– Акела промахнулся, – услышал я.

– Что-о?

– Акила нон каптат мускас. Орёл не ловит мух, по-латыни, с вашего позволения, – подхихикнул Онуфрич, – не барское дело…

Латинское выражение мне понравилось, им можно было бы украсить фамильный герб.

– Простой вексель – это, в сущности, долговая расписка, – пояснил он. – С нею векселедателю деваться некуда – изволь платить. В то время как вексель переводной ещё надобно акцептировать… Фу-фу-фу, – он замахал руками, как будто отмахиваясь от мух или пчёл, – дела мушиные, скушные, недостойные вашего сиятельного внимания… Акила нон каптат мускас!

* * *

Он пришёл и на следующий день, и на третий, и на четвёртый. Устраивался за конторкой, прихлёбывал кофий, каллиграфическим почерком переписывал из расхристанных митенькиных тетрадей в свою.

И постепенно объяснял мне (и таким образом зрителям), как обстояли финансовые дела Орловых. Эти дела были не просто «расстроены», как выразился старый граф в своём завещании, дела были швах и табак. Деревни заложены-перезаложены, сумма долгов почти вдвое превысила стоимость дома и всех наших владений в целом.