Темная история

Я отворачиваюсь от огня и поднимаю глаза на стену в изголовье кровати. Улыбка Спасителя на деревянном, грубо вырезанном из дуба кресте – горько-ироничная, ее пронизывает страдание, которое можно буквально попробовать на вкус.

Напоминание о том, что случается с теми, кто считает себя способным изменить мир.

Miserere, Domine…[7]

Резко втягиваю воздух, и выходит что-то вроде всхлипа.

Я знаю ее. Знаю эту девушку, Габриэль; я давно, задолго до настоящей встречи видел ее лицо среди жарких сполохов пламени.

Я знаю, что она не просто так встретилась мне на пути. Она звала… и я пришел.

Зачем – пока не знаю сам; я никогда не знаю, чем обернется встреча со мной для тех, кто явился мне в видениях.

За все тридцать лет этих видений было лишь три. И вот – еще одно, четвертое.

Они все предвещали смерть. Впрочем, первое было благословением, выходом, светом посреди мрака, но смерть все равно следовала по пятам случившегося чуда.

Что будет значить четвертое?…

Габриэль. Огромные темные глаза, упрямая злость, клубком скрутившаяся внутри, и россыпь серебра на запястье. Я знаю, чего стоит эта упрямая воля к жизни в ее взгляде; я увидел в ней себя, той зимней ночью в Шотландии, когда моя жизнь изменилась навсегда.

Здесь нет физического притяжения: в ней слишком много тревоги и тайны, чтобы воспринимать ее добычей охотника, вписывать – ненадолго, потому что так бывает всегда, как бы мне ни хотелось иного, – в сферу своего интереса.

Она в опасности… и я не знаю, почему мне хочется развернуться, оскалив волчьи клыки, к той тени, что у нее за спиной.

Метафора. Но я все же оскаливаюсь, невесело и горько, вновь повернув голову к огню, чтобы не оскорблять святой крест.

Я так и не засыпаю этой ночью. Жгу жаркие дубовые дрова и чувствую спиной взгляд над изголовьем кровати.

Тяжелый, задумчивый.

Сжалься.

Intermezzo I

43 AD, у берегов Британии

Штормовое море с ревом билось в борта корабля, раскачивая судно; ветер рвал с мачт и рей присобранные паруса, но корабль упрямо и настойчиво шел вперед – туда, где из туманной дымки, пронизанной взвесью капель, медленно выплывали суровые серые берега, – и этой настойчивостью вопреки обстоятельствам походил на Рим. Рим, безжалостно идущий к цели.

Море бросило горсть соленых брызг в лицо человеку, крепко вцепившемуся в перила борта, омыло блестящие доспехи, но человек – в алом плаще и шлеме с алым же гребнем – даже не поморщился капризам стихии. Он ушел в свои думы и воспоминания, он не видел берегов Британии, неумолимо приближающихся сквозь туман, перед его глазами были яркое солнце Рима и открытые ветрам и зною площадь и холм.

…Другой ветер, теплый и напоенный запахами смолы и цветов, разносил над площадью слова – звенящие и чеканные, как это было присуще латыни.

– Я, Тит Флавий Веспасиан, легат Второго легиона Августа, клянусь служить Сенату и народу Рима…

И шум толпы, и торжествующий рев солдат, и кровь жертвы на алтаре Марса; и открытые двери храма Януса, означающие войну. И ощущение, что что-то сдвинулось в окружающем мире, что клятва и намерение – действительно были услышаны, услышаны кем-то, чей взор был внимательным и беспощадным…

Веспасиан, покоритель Германии, не имел за собой ни связей, ни знатности, чтобы получить это опасное, сияющее назначение; ему нечему было приписать эту внезапную милость Фортуны – и тем желаннее было слышать это звенящее, громыхающее в воздухе четкое «легаааааат!», наполняющее полководца уверенностью, что все, обещанное при его рождении знамением, еще впереди.

Он, Веспасиан, с рождения был под покровительством Марса… во всяком случае, так утверждала семья. Ведь не зря же старый дуб в его дворе, посвященный богу войны, в час рождения младшего Флавия выстрелил ярким зеленым побегом?…

В действительности же – лишь сейчас, когда Клавдий вручил ему Второй легион Августа, легион со знаком Марса на щитах, Веспасиан впервые ощутил свою избранность.

На его плечи наконец лег плащ предназначения; бог войны принял жертву, и легат Второго чувствовал, что впереди расстилается долгий, кровавый и славный путь.

Веспасиан тихо хмыкнул себе под нос, смеясь над собственным неожиданным пафосом, над этой верой в знамение – вопреки собственной практичности и холодному, привыкшему к сдержанности и бережливости разуму.

Как будто в тот день, перед алтарем, у него действительно появилась тень: чуть более решительная, чуть более безжалостная, готовая идти по трупам во имя высшей, сияющей цели… и эта тень заходилась в жестоком ликовании при мысли о том, что он идет на войну.

В Британию, чьи берега наконец-то были так близко, что можно было разглядеть густую поросль деревьев и кустарников на горизонте. Позади раздавались команды; капитан готовился к высадке на берег, и корабль наполнился перекрикивающими ветер голосами.

Легат наклонился через поручни, сузив светлые глаза, и вгляделся в густую мешанину растительности. Он не отличался избыточным воображением, но даже его рациональная практичность сейчас была способна населить заросли раскрашенными синими узорами британскими варварами.