Темная муза

Я доказал присутствие углерода в сере; теперь я должен был показать, что она содержит водород и кислород, поскольку они также должны были быть там. Мой инструмент не соответствовал моим задачам; у меня не было денег, мои руки были черны и кровоточили: черны, как моя нужда, кровоточили, как мое сердце. Всё это время я продолжал переписку с женой и сообщил ей об успехе моих химических экспериментов, но она отвечала подробными рассказами о нашей дочери, а также предостережениями и намеками на тщетность моей научной работы. Она писала, что глупо выбрасывать деньги на такие вещи.

В приступе справедливого негодования, и переполненный яростным желанием причинить себе вред, я совершил самоубийство: я послал позорное, непростительное письмо, навсегда отрекшись от жены и ребенка и дав понять, что вовлечен в новую любовную интригу

Моя пуля поразила цель, и жена ответила требованием развода.

Я был одинок, повинен в самоубийстве и убийстве, но горе и страх заставили меня забыть о моем преступлении. Никто не приходил, чтобы повидать меня, и мне было не к кому обратиться, потому что я сам обидел всех. Одновременно я испытывал восторг, дрейфуя по поверхности моря с поднятым якорем, но без паруса.

Тем временем насущная потребность в форме моей неоплаченной арендной платы прервала мою научную работу и метафизические рассуждения й еще раз опустила меня на землю.

Таким было мое состояние в канун Рождества. Я довольно резко отказался от приглашения посетить одно скандинавское семейство, поскольку некоторая болезненная беспорядочность их дома сделала атмосферу, Царившую там, неприятной для меня. Но вечером, сидя один, я пожалел о своём отказе и пошел к ним в гости. Едва мы сели за стол, как начались полуночная пирушка, с большим шумом и несдержанным весельем молодых артистов и художников, которые чувствовали себя очень уютно в том доме. Фамильярность, которая была мне противна, жесты и взгляды, слова и поведение, совершенно неуместное в семейном кругу, вызвали у меня неловкость и подавленность. Посреди этого языческого веселья моя печаль вызвала в моём воображении мирное жилье моей жены. Внутренним зрением я внезапно увидел комнату, Рождественскую елку, омелу, мою маленькую дочь, ее несчастную мать. Муки раскаяния охватили меня, я встал, сказал, что чувствую себя нездоровым, и ушел.

Я шел вдоль ужасный улицы де Лягате, но искусственное веселье толпы причиняло мне боль. Тогда я пошел по тихой, мрачной улице Деламбре, улице, которая больше, чем любая другая в том квартале, может заставить кого угодно почувствовать отчаяние. Я свернул на Бульвар Монпарнас и уселся за Столик на улице перед баром «Лила».

На нескольких мгновений стакан хорошего абсента улучшил моё настроение, но затем я был атакован компанией студентов и кокоток; их накладные кудри едва не хлестали по моему лицу. Как будто преследуемый фуриями, я предоставил мой абсент его судьбе и поспешно ушел, чтобы взять другой в кафе Франсуа Премье на бульваре Сен-Мишель.

Но я только спрыгнул со сковороды в огонь. Другая компания приблизилась ко мне с криками: «Привет, отшельник», — и я побежал назад к своему дому, бичуемый Эвменидами, меня сопровождали и лишали мужества торжествующие мелодии их насмешливой песни. Идея наказания, как следствия преступления, никогда не происходила мне в голову. Роль, в которой я представлял себя, была ролью невинной жертвы, страдающей от несправедливого преследования. Неизвестные Силы мешали мне продолжать мою великую работу. Мне надо было прорваться через это препятствие, если я хотел выиграть победные лавры.

Я сделал злое дело, и все же я был прав. Да, меня следовало признать правым.

Я плохо спал в канун того Рождества. Далекие шумы доносились до меня, и время от времени я просыпался от звуков варгана.

Растущая слабость тела и ума постепенно взяла надо мной верх. Мои черные и кровоточащие руки лишили меня возможности аккуратно одеваться. Мое беспокойство из-за неуплаченной арендной платы не оставляло меня ни на мгновение. Я метался по комнате, как дикое животное в клетке. Я перестал правильно питаться. Домовладелец, у которого я снимал квартиру, советовал мне лечь в больницу, но такое решение отпадало, потому что лечение в клинике стоило дорого, и плату надо было внести заранее.

Потом вены в моих руках начали раздуваться, что является верным признаком заражения крови. Это было заключительным ударом, и новость о моей болезни распространилась между моими соотечественниками, жившими в Париже. Однажды вечером ко мне пришла добрая женщина, тоже побывавшая на той Рождественской вечеринке, с которой я так грубо и резко ушел. Она была одной из тех людей, к которым я чувствовал жуткую антипатию, кого я почти презирал. Ока разыскала меня, расспросила, поняла глубину бедствия, которое меня постигло, и, со слезами на глазах, стала убеждать меня в том, что моя единственная надежда — лечь в больницу.