Конечно, вы всегда можете многое почерпнуть из книг и старых фильмов – в том числе на тему рукопожатий. Вот, например, старые фильмы – разве можно вообразить себе, что кто-то в них вздумает пожать другому руку, не сняв предварительно перчатку? Или книги, вот старая русская книга, там Голядкин – можно легко представить его себе, – он пробивается через Москву, проталкивает свое тело сквозь метель, и там, в завихрениях вьюги, встречает товарища по несчастью, беднягу, попавшего в снежный плен, бредущего через город в поисках теплой комнаты и согревающего стакана вина. И Голядкин – это невозможно себе представить теперь – держащий путь в безумие, уже на полпути от рассудка к сумасшествию – мог ли он пожать руку этому человеку, здесь, на обжигающем ледяном ветру, не сняв перчатку с правой руки левой рукой, все еще облаченной в перчатку? Нет.
Или вот еще пример. Аркадий возвращается в родные края из Санкт-Петербурга в новенькой студенческой фуражке. С собой он привозит своего друга Базарова, и вот Тургенев предоставляет – о, как элегантно – отцу Аркадия, Николаю Петровичу, впервые поприветствовать Базарова, друга своего драгоценного сына. На дворе лето, так я себе это представляю – должно быть лето – только летом ракитник зацветает желтыми цветками за низким домиком с тяжелой соломенной крышей, – Тургенев пишет:
«Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал».
Лето, и Базаров протягивает свою обнаженную руку отцу друга. Разумеется, обнаженную. Перчатка, облегавшая руку, больше ее не облегает. Ты прибыл, ты в провинции, и скоро тебя опять потянет в Петербург.
Хотя, может быть – я на секунду начинаю сомневаться, но нет, – даже там, на американском среднем западе или южнее, в Техасе, быть может, в пыли, поднимаемой автомобилем, c перекати-полем, которое ветер гоняет туда и сюда, Джеймс Дин кое-как заставляет свой грохочущий пикап дотащиться до станции, и там под ковбойской шляпой прячет он свой взгляд. Но чтобы он пожал кому-то руку, не сняв рабочих перчаток, этих кожаных перчаток, воняющих машинным маслом и лошадиным потом, – это немыслимо, и уж тем более, когда речь о ее руке. Сейчас, когда он наклоняется к Элизабет Тейлор. Она приехала на поезде, стоит на перроне с чемоданами и ждет. Разумеется, на ней перчатки. Их надевают, когда путешествуют на поезде. Они протягивают друг другу руки – правые руки. И где же перчатки? Их нет, только кожа встречается с кожей. Где же перчатка? Вот, вот перчатка, смотрите сами, если не верите мне, – вот она, в левой, сжата в левой руке.
Кирстен Хамманн
Жизнь в шоколаде
Фрагмент романа
Странно, но совершенно нет никакого желания есть овощи и пить воду. Сахар пропитал рацион Метте. Она съедает все меньше полноценной еды за завтраком, обедом и ужином и поглощает все больше пирожных и конфет. Налив себе стакан воды из-под крана, она пьет ее потом часами, хотя если добавить в воду сиропа, то стакан выпивается максимум за десять минут. Сахар должен быть во всем, и она предпочитает вегетарианскую еду, причем исключительно из разряда «фрукты». Она напоминает ребенка, который стал взрослым и получил возможность делать все, что хочет. Она ведет себя в точности так, как грозилась когда-то, будучи маленькой:
– Вот вырасту и буду съедать по два килограмма конфет, когда захочу.
Мама ответила, что Метте, наверное, совсем не будет этого хотеться, когда она будет достаточно взрослой для того, чтобы самой распоряжаться своей жизнью, потому что мама ведь тоже в свое время решила, что будет ходить на пляж и купаться каждый божий день, когда вырастет, и никто не будет ей диктовать, когда вылезать из воды и вытираться полотенцем. А теперь она купалась хорошо если пару недель в году, когда вода прогревалась до температуры выше двадцати градусов. Вот и вся цена детским буду – не буду.