Темная сторона Хюгге

Она не может добиться от него ответа. Птицы поднимаются в воздух. Доносится хлопанье крыльев. Темнеет, наступают сумерки. Они выползают из кустов. Птицы взлетают и садятся снова, перелетают с одной кроны на другую, как будто волны перекатываются с дерева на дерево, и все это время они кричат, и их крики – тоже волна.

– Вы завтра куда-нибудь пойдете? Прогулять лошадок?

Он кивает.

– Куда?

– По этой дороге, – отвечает он. – Потом к фьорду.

– Мальте пойдет с вами?

– А, вот оно что, пойду-ка я обратно в дом.

– Не могли бы вы остаться? Я не сделаю вам ничего плохого.

Он не смеется, но в нем появляется какая-то смягченность, напоминающая смех.

– Ты так заболеешь, – говорит он и садится рядом, спиной к ней.

– Расскажите мне о Мальте, – просит она. – Чем он занимается, когда бывает у вас?

– Ухаживает за лошадьми.

– Он помогает вам по дому?

– Немного.

– Давайте ему всякие поручения. Ему не повредит.

Он ничего не отвечает.

– Он живет у вас? – спрашивает она. – Ночует здесь все время?

– Ммм…

– Можно мне взглянуть на его комнату?

– Нет, – говорит Х.Х.

Она подставляет ладонь и ловит падающую снежинку. Та напоминает зернышко, круглое, крошечное зернышко. Оно не исчезает, лежит на перчатке. Лисбет сидит, выставив перед собой руку, на которую опускается снег.

– Вы так тоже заболеете, – говорит она. 

* * *

Лисбет лежит в постели и чувствует себя больной в большей степени, чем это есть на самом деле, и более уставшей, чем это есть на самом деле. Случалась у нее и усталость посерьезнее, чем сейчас, и болела она тяжелее, чем сейчас, хотя у нее и температура под сорок. Она дремлет, просыпается, потом снова дремлет, напряженная и горячая. Окно приоткрыто, и когда струя свежего воздуха тихонько пробегает по ней, она жадно вытягивается ей навстречу, но лежит, не двигаясь. Днем ей нужно к врачу, который сделает ей укол пенициллина, но в данную секунду она не может даже пошевелиться.

К ней заходит Томас. Он ставит на ночной столик тарелку с грушей, которую он нарезал дольками, и останавливается у изножья кровати.

– Как ты? – громко спрашивает он.

– Прекрасно, – отвечает она, не открывая глаз, чтобы Томас не вообразил себе, что она на что-то способна. Она решила лежать в постели до тех пор, пока ноги в конце концов сами не поднимут ее. Пока что этого не происходит. Она не в состоянии обсуждать сейчас ужин, а на тот случай, если у Мальте начнутся проблемы, глаза должны быть закрыты, потому что они очень болят. Она никому не в состоянии помочь.

– Я купил тебе газету, – громко говорит он.

– Ты ее прочел?

– Я не читаю «Скифтстиденде».

– Может, все-таки прочтешь? Посмотри, нет ли там чего-нибудь про эту историю в Гальтене.

– Да ничего там нет, – говорит он.

– Будь добр, посмотри.

Шелестят переворачиваемые газетные листы.

– Нет, – говорит он, – ничего. Тебе принести таблетку? – Он подходит к ней и прикладывает тыльную сторону ладони к ее лбу. – У тебя жар, – говорит он. – Я принесу таблетку.

Он уходит. Она хочет дотянуться до газеты, которая, видимо, лежит у нее в ногах, хочет сама посмотреть, нет ли там чего. Он так быстро ее пролистал, что мог проскочить заметку. Хотя она и сама понимает, что он сказал неправду. Конечно же, он прочел «Скифтстиденде», прежде чем принести ее, и он, разумеется, в курсе, есть ли там что-то, касающееся Мальте. Конечно, он сказал бы ей, если бы что-то было. Он таким образом просто хочет напомнить ей, что эта обязанность – беспокоиться и тревожиться – на ней. Один из них должен взять это на себя, и раз уж она это сделала, то он не хочет вмешиваться. Для него это способ показать ей, что он в ней нуждается.

Она сообщила на работу, что заболела. Впервые за все годы. Филипп надавал ей по телефону массу добрых советов: теплый морс из ягод бузины, теплые носки, и она отвечала «да, да, да», смеялась, не открывая глаз, при этом едва не соскользнула целиком в свои мысли. Он весь такой округлый, думает она теперь, такими бывают мужчины с излишне полными бедрами. А у него эта полнота свойственна всей его личности. Тогда как Томас, наоборот, острый, как сломанное ребро или как чистый спирт. Такая же заостренность и во всем остальном, известном ей, вся ее жизнь такова, за исключением самой Лисбет, с ее жирным блеском добрых намерений. Томас сказал ей об этом, и он прав. Но она соскребет себя слой за слоем. Этот жир. Эти благие намерения. Любовь. Она не будет просить о том, чтобы ее отстроили заново, это должно произойти само. Когда она услышит голос. В бассейне, где малыши, оседлав руки своих мам, катаются на них по воде, обхватив одной ручонкой мамину шею. Доверять – они не УМЕЮТ ничего другого. Белая спинка. Белая попка. С этого начинается тело. Женщины дуют своим малышам в животики и целуют пальчики у них на ножках. Это сам свет внутри, в бассейне. Даже в зимний день его лучи проникают сквозь них. Он льется сверху через матовую стеклянную крышу. Он мягкий, не мерцающий. Он не падает и не поднимается вверх. Он пребывает всегда, бледноватый, почти прозрачный, белый.

Якоб Ведельсбю