Темная сторона сексуальной революции. Переосмысление эпохи эротической свободы

В «массажных салонах» и «паровых банях» по всему Южному Вьетнаму солдаты покупали обычный или оральный секс, иногда всего за 2 доллара. Офицеры закрывали глаза на бордели на американских базах, при необходимости предоставляя медицинскую помощь не только рекрутам, но и проституткам. Это подавало явный сигнал солдатам, что эксплуатация вьетнамских женщин не только не осуждается, но и поощряется как своего рода подарок за службу[268].

Маршруты секс-туризма до сих пор тяготеют к американским военным базам. В Корее вокруг этих баз живут тысячи женщин – в том числе 5000 филиппинок и еще больше русских, – причем спрос на разнообразие подогревает «импорт» все более молодых женщин со все более «экзотичными» судьбами[269]. Британские армейские чиновники 1880-х, снабжавшие своих солдат молодыми индийскими женщинами, действовали в соответствии с исторической нормой.

Многие покупатели секса – убежденные и открытые расисты. Они не стесняются в выражениях своего отвращения к женщинам, у которых они покупают секс. Как в онлайн-обзорах, так и в интервью с исследователями, раса постоянно упоминается как один из основных критериев, по которому покупатели оценивают «товар», и нередко можно наткнуться на отвратительный расистский сленг – например, МКТМ («маленькая коричневая трахательная машина») для обозначения женщин из Юго-Восточной Азии. «Я составил себе список в уме, – рассказывает покупатель секса из Лондона. – Я решил искать разные расы, например японку, индийку, китаянку… Как только я переспал с кем-то, я ее вычеркиваю. Это как список покупок»[270].

Некоторые сторонники декриминализации или легализации оптимистично настроены относительно этих расовых отношений. Они указывают, что во многих других индустриях большая часть работников тоже мигранты. И хотя они признают все риски, связанные с продажей секса, – ведь для женщины, занимающейся проституцией, многократно возрастает вероятность быть убитой[271], а также велика общая смертность из-за большого количества смертей, связанных с наркотиками и алкоголем[272], – они настаивают, что это не единственная опасная профессия. Так, например, Брук Маньянти, бывшая эскорт-работница, пишущая под псевдонимом Бель де Жур, сравнивает продажу секса с глубоководной рыбалкой – и то, и то опасно, конечно, но все равно это правомерные формы работы[273].

Доведя эту идею до логического конца, мы станем описывать бордели и переулки стерильным языком бизнеса. И, действительно, в академических работах, пытающихся навязать эту точку зрения, сутенеры и содержательницы борделей становятся «секс-трудовыми менеджерами»[274], изнасилование – «нарушением контракта»[275], а насилие, беременность и болезнь – «производственными рисками»[276]. Ужас происходящего специально смягчается, ведь мы не должны его чувствовать. Либеральная рассудительность требует подавить эти эмоции, ведь проституция ничем не отличается от глубоководной рыбалки, кроме разве что стигмы – этого пережитка менее просвещенных времен.

Перераспределение секса

На протяжении книги я использовала выражение «сексуальное расколдовывание» для того, чтобы одновременно описать исторический процесс и политическое заявление. Я позаимствовала его у Аарона Сибариума, который пишет:

Прошлые режимы сексуальности ограничивали, кто, с кем и для каких целей может заниматься сексом. Сегодняшний режим отвергает эти ограничения как отсталые и деспотичные – обещая, в духе классического либерализма, дать индивидам возможность действовать, как они желают. Вступить в брак, завести роман на одну ночь, быть в отношениях «втроем», переспать, сходить в бордель – все это равные способы получения секса, ценность которых зависит лишь от точки зрения добровольно занимающихся ими совершеннолетних людей. Если научная революция расколдовала мир, а-ля Вебер, то сексуальная революция расколдовала секс – посредством его дерегуляции[277].