Темнее ночь перед рассветом

Казалось, трубка вывалилась из её рук, долго тоскливо гудели сигналы отбоя, пока Данила не бросил свою на аппарат, но тот тут же ожил и хриплый бас военкома ворвался в могильную тишину кабинета:

— Данила Павлович, я тебе названиваю, у тебя всё время занято. Что там торчишь в такой поздний час?

— Слушаю тебя, Георгиевич.

— Мне звонок был из Москвы. Тобой интересовались.

— Не томи душу, Георгиевич. Что случилось?

— О тебе расспрашивали… О семье… О сыне…

— Ты не выпил, случайно, Жорик?

— Приглашают тебя немедленно в столицу. А толком ничего не сообщили. Генерал передал, что официальное приглашение поступит из военной прокуратуры.

— Что это может значить, Жорик? Скажи! Меня же дома жена вывернет наизнанку.

— Ничего не сказали, клянусь тебе, Данила Павлович!

— Не верю! Ответь хотя бы — жив?

— Типун тебе на язык! Если бы случилось такое — скрывать бы не стали. В таких случаях не звонят, а бумагу шлют. Жди звонка оттуда утром.

— Тебе всё-таки что-то известно, Георгиевич. Не мучь. Открой душу. Мы с женой всё равно не уснём.

— Под твоё честное слово и только как прокурору…

— Ты знаешь меня, Жорик!

— Приказано выяснить, не появлялся ли твой сын в городе. Дали команду усилить патруль и задержать.

— Что?! Самоволка из Афгана? Побег? Не может быть… Чушь!

— Такую же команду о его немедленном аресте получил наш военный прокурор…

— Я ничего не понимаю…

— Пропал без вести твой сын, Данила Павлович, причём при весьма непонятных обстоятельствах.

— В бою?

— Нет. В таких случаях дома не разыскивают…

Данила обхватил голову руками. Завыл бы по-волчьи, но зубы сжались сами, и он застонал.

Как в прежнее подлое времечко

Был поздний час. Ничто не нарушало покоя полутёмной комнаты, лишь блики умиравшего пламени в камине да редкий бой больших напольных часов.

Они сидели в креслах друг против друга: древний Парацельз, закинувший ногу на ногу, закрывший глаза, пускавший дым от дорогой сигары ленивыми кольцами в жерло топки, и Дьякушев, откинувшийся на спинку кресла, нервно теребящий носовой платок и прикладывающийся время от времени к бокалу коньяка. Его допекал насморк, появившийся, лишь настигло известие о трагедии с Никой. Мрачное молчание Сигизмунда угнетало его.

— Я не понимаю, она родная дочь тебе или нет?! — выкрикнул наконец Дьякушев, и, вскочив, забегал по паркету.

— Что хотел узнать? — Парацельз без выражений на лице приподнял тяжёлые набухшие веки из-под золотой оправы очков, оставаясь в позе каменного изваяния. — Договаривай.

— Занялся бы уж своим оккультизмом! Как ты можешь молчать?

— Оккультизм — теперь не панацея. Несколько дней ранее можно было бы предвидеть мрачные события, что-то предпринять, изменить…

— Ты всерьёз рассуждаешь об этой чертовщине или…

— Разумом двинулся?.. Жизнь загоняет в такие тупики, что обращаешься не только к Богу, но и к дьяволу, да и высший дух Гегеля вспоминаешь, лишь бы избежать возмездия. Коротка у тебя память…

— Не напоминай, — поёжился Дьякушев и отхлебнул из бокала. — Опалили те события, чудом выскользнул.

— А кто уберёг?

— Так ты же!

— Вам, любезный Иван Данилович, в Высшей партийной школе опасались читать лекции об астрале, иррациональном мире, их владыках! И Господь наш, и дьявол равны в силах, только властвуют по-своему и творят в разных, так сказать, сферах.

— Не читали, и к счастью. Нам, дуракам, пудрили мозги фолиантами Мордехая Леви[8], все предки которого были раввинами, а тот уже студентом отрёкся от их учений, отца и мать проклял и «Капиталом» весь мир задурил. Но Господь отомстил ему: родню и его самого обезумил перед смертным одром и лишь десяток дурачков нашлось, чтобы проводить его гроб.

Деликатно сморкаясь, Дьякушев отбежал за спину собеседника: «Не спятил ли Сигизмунд от свалившегося на него несчастья?»

— Вы не пугайтесь, милейший. — Парацельз словно видел его и за спиной. — Для вас свалившееся лишь беда, для меня — трагедия. Вы переживёте быстро и забудете. Помните, Медунов загремел и мог вас потащить за собой, но пуля была не ваша, просвистела, лишь царапнув. И вот вы об этом даже не вспоминаете.

— К чему всё это, Сигизмунд? Тебе прекрасно известно, что я тебе по гроб жизни обязан, и никогда, слышал?.. Никогда!

— Полноте. Мои мысли о дочери, которая борется сейчас со смертью в какой-то Богом заброшенной лечебнице. Но это ещё не всё. Я чую горелый запах двух тел своих лучших учеников и помощников, рассекаемых жестокими ножами патологоанатомов на залитых их кровью столах…

— Хватит! — не вытерпел Дьякушев. — Хватит травить души себе и мне! Тем двоим не помочь, и виновен в их гибели лишь один раздолбай! Будь фотограф осторожнее с бензином, не пролей его в салон да не кури за рулём, пожара бы не случилось и все целёхонькими возвратились.

— Ты продолжаешь верить своему послушному дурню генералу?

— Довольно!

— Вон как ты заговорил! А кто вернёт мне огромадные денежки?

— А кто затушит ещё один пожар в банке? Или ты забыл, что Куртлебс там долго будет отдуваться? У этого еврея кишка тонка. Я молю Бога и дьявола, чтобы его разбил паралич, прежде чем ему раскроет рот этот проклятый Ковшов.