Читаем Тень Галена полностью

— В этом мире не так много людей, которые были бы мне дороги — Киар грустно усмехнулся — но есть один, мучимый каким-то странным недугом. Я хотел попросить Галена посмотреть, но он бежал из города так стремительно, что ему даже было все равно, за сколько я собираюсь продать его дом.

— Я, кстати, хотел спросить, как вы встретились? Гален писал, что ты спас его? — попытался разузнать я нюансы истории, удивившей своей внезапностью.

— Можно и так сказать — загадочно улыбнулся Киар. — Через пару знакомых, чьи имена не хочу выводить на дневной свет, до меня дошли слухи, будто планируют прирезать одного зазнавшегося грека. Как позже выяснилось — какого-то нашумевшего врача. Необычность субъекта заинтриговала — медики не часто попадают в чей-либо интерес. Кому оно надо? Все же не сенаторы и не какой-нибудь там мешающий вести дела богатей. Так зачем? Ну, я и поспрашивал тут да там… Конечно, я слышал, что Гален в Риме — уже через пару лет о нем трудно было бы не узнать совсем ничего. Но как-то мне все не представлялся достойный повод выплыть из тени. Да я и, признаюсь, не находил сносных слов для такой встречи. Я стольким обязан ему и чем отплатить? А тут такая роскошная возможность!

Я понимающе кивнул.

— Многие годы я вспоминал напутствие, мол нельзя мне оставаться в городе, после той истории в Пергаме. И, конечно, пожелание беречь себя всему вопреки и что-то там такое. Ах судьба и ее шутки — совсем недавно мне ведь удалось ответить ему абсолютно тем же! — Киар рассмеялся. — Так ты поможешь? Взглянешь? — спросил он, вновь став серьезным.

Я обещал сделать все, что будет в моих силах. И уже совсем скоро мне представился случай их испытать.

Друг Киара оказался тем самым сирийским легионером, с которым они, немногие из центурии, выжили и спасли орла под Элегеей. На пару лет моложе Киара, он был наделен редкой для его рода занятий привлекательностью. Странно, что он подался в армию — я скорее представлял его на сцене амфитеатра, чем в доспехах или как тут, в тусклом свете логова людей, презиравших закон. И лишь длинный шрам, протянувшийся через весь лоб, портил общее впечатление от его внешности, напомнив мне, к тому же, про Тевтра. Но если щуплый Тевтр — наш с Галеном друг — получил свой шрам упав с дерева в раннем детстве, то друг Киара — при обстоятельствах куда более неприглядных. Его история, впрочем, совсем не была мне известна и я никогда ее не узнал. Меня позвали лишь как врача.

Осмотрев своего неожиданного пациента, я с горестью пришел к заключению, что непрекращающиеся и нарастающие головные боли — признак растущей в голове молодого человека опухоли. Не претендуя на роль блестящего диагноста, я все же помнил несколько похожих случаев, когда к подобным заключениям приходил мой учитель — Гален. Сейчас его не было рядом, а ведь он способен был подтверждать и опровергать такие теории буквально по пульсу пациента. Приходилось действовать на свой страх и риск.

Давление в черепе росло и спасения от болей не предвиделось — никакие лекарства не смогли бы помочь. Требовалась весьма серьезная и непростая операция — трепанация[119] черепа. Подобный же совет и диагноз сириец, оказывается, уже получал прежде от одного врача, но оперироваться у него не решился — грек показался ему ушлым и чересчур возвеличивал свои мастерство и достижения. Меня же все помнили как ученика великого Галена. Давняя теперь уже история с операцией на открытом сердце, какими-то путями достигла даже ушей Киара, так что выбор врача для самого близкого друга с тех пор казался ему очевидным. Сам же я отнюдь не мог похвастаться такой же твердой уверенностью.

Трепанация черепа — такие операции не делаются спонтанно и, тем более, во мраке подвалов — мне нужен был доступ к яркому свету, чистой воде да и, вообще, довольно много разных инструментов и лекарств. Киар обещал подготовить одно из тех укромных помещений терм, что часто занимал сам или в компании других представителей теневого мира Рима. Стояла зима и требовалось также тепло — как я отлично помнил и по операциям Галена на людях, и по вскрытиям моим учителем черепов свиней, обезьян и многих других животных — соприкосновение мозга с холодным воздухом таит в себе множество самых непоправимых последствий. Всякому хирургу благоразумно следует его избегать. Надо было подготовиться.

В назначенный день я пришел к термам. Раб-носильщик помогал мне с двумя тяжелыми ящиками, доверху забитыми амфорами и операционным инструментарием. Сириец вместе с Киаром ждали меня почти сразу за входом, в одной из задернутых плотными занавесками комнат. Мы поздоровались и прошли по узкому коридору, выйдя в залитую светом комнату. Солнечные лучи лились из широких щелей под потолком, хорошо освещая помещение — это было то, что нужно. По центру сверкал бассейн, но сегодняшний день был совсем не для купаний.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное