Читаем Тень Галена полностью

Под костью показалась прочная сероватая пленка — твердая мозговая оболочка. Самый сложный этап был позади — главная опасность была перестараться и вскрыть слишком глубоко, повредив нежные ткани мозга. При проколе оболочки я уже мало чем смог бы помочь сирийцу. Острая боль отпустила и он, кажется, снова потерял сознание. Кровотечение стало значительно слабее, а вытекающую время от времени кровь я осторожно промакивал небольшой губкой из хорошо впитывающей ткани, лежащую тут же, рядом с инструментами.

Внутри черепа легко было заметить пульсацию крови в сосудах. Я видел, с какой смесью страха, беспокойства и восторга смотрит на разыгравшееся зрелище Киар. Бывалый воин, четыре года бившийся с парфянами, видел на своем веку много трупов, отрубленных конечностей и животов, из которых свисали внутренности, как когда-то и у него самого. Но никогда прежде он не заглядывал в голову жилому человеку в таком, совершенно буквальном смысле.

Чтобы не повредить оболочки мозга неровностями кости я, со всей возможной деликатностью, зачистил края аккуратного отверстия. После, еще раз обработав руки и инструменты в крепленом вине, я закрыл свежую рану лоскутом кожи и зашил лучшим тонким шнуром для наложения швов. Пару лет назад мы с Галеном нашли, что их привозят из Галлии, продавая не так уж дорого в лавках на Виа Сакра между Римским храмом и Форумом.

Сделанные, кажется, из кишок хозяйственного скота, они имели то преимущество перед шелковыми и другими, что через какое-то время будто бы сами собой рассасывались, без всякого участия хирурга и болезненного снятия, несущего риски новых кровотечений. Потрясающее свойство для любого, кто понимает в сложностях и превратностях хирургии!

Сириец не приходил в сознание и я подал Киару знак, что операция закончена. Мы отвязали юношу и переложили его безвольное тело на импровизированные носилки, оставив отдохнуть и проспаться.

Со временем кость нарастёт и, увы, я понимал, что не решил проблему своего пациента, а лишь отсрочил неизбежное. Если опухоль будет расти, как у той девочки, что прооперировал Гален — все это не поможет. Но какое-то время сирийцу я выиграл. По крайней мере мне хотелось в это верить. Устало я откинулся на стуле, где только что был привязан бывший солдат. Поздно спохватившись я увидел, что заляпал тунику залившей сидение кровью, но мне было совершенно все равно.

На следующий день я зашел проведать своего пациента. Сириец был в сознании, много шутил про свою дырявую голову, но ему стало гораздо легче. Какое же я почувствовал тогда облегчение! А с ним и небольшую гордость за освоенный непростой метод.

Когда сириец проспался, как он рассказывал, голова его трещала хуже, чем после самой лютой пьянки. Но уже к полудню он выхлебал с два кувшина набранной у ветки акведука воды и пришел в себя. Сейчас его лицо забавно смотрелось в повязке, которую я наложил ему поверх швов, оберегая рану и новое, не задуманное природой отверстие под тонкой кожей.

Киар был в восторге — сириец, как боевой товарищ с которым они столько прошли, был очень дорог сердцу воина. Кельт долго тряс мне руку и на этот раз никакая тренировка не помогла мне сдержаться от боли — не в пример отцу Латерии, у Киара хватка была по настоящему железной.

Тем же вечером, в двери нашего с братьями и сестрой дома на Эсквилине постучали. Был вечер, сумерки уже накрывали город и гостей никто из нас не ждал. Не ожидая ничего хорошего, со старшим братом и парой рабов мы подошли осведомиться о намерениях внезапных визитеров.

— Квинт, ты? Отворяй, это я — Киар — послышался глухой, знакомый голос за дверью.

Сделав сигнал брату и рабам, что все в порядке, я снял засов и в атриум нырнула высокая, массивная фигура, плотно скрытая плащом с капюшоном. Киар тут же сорвал его с головы и радостно обнял меня, с легкостью подняв над полом.

Он редко покидал Субуру и при свете дня не пришел бы в гости, чтобы не вызывать к своей личности внимания, которое вряд ли пошло бы ему на пользу, учитывая характер многих дел и обстоятельств его все более запутанной жизни. Брат удивлённо смотрел на происходящий спектакль этой внезапной встречи — с Киаром он знаком, конечно, не был, но догадался о личности нашего гостя по прежним моим красочным рассказам пергамского периода, когда мы с Галеном работали при амфитеатре.

— Друг мой, я же совсем забыл отдать тебе. А Гален очень просил — сбивчиво начал Киар, но вдруг замешкался, оглядел остальных и приветственно протянул руку моему брату.

— Рад знакомству, кивнул он.

— Наслышан и это взаимно — также кивнул ему Луций, протягивая свою.

Киар отступил на шаг, засунув руку под плотный плащ и копаясь там, словно что-то разыскивая.

— Он принадлежит Галену, но я уверен, Квинт, однажды ты мог бы заслужить такой же. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное