Тень Галена

Белые зубы кельта блестели в свете факелов, которые держали рабы. Они были заинтригованы происходящим не меньше — 308 со смерти отца у нас вообще редко бывали гости. Солнце уже почти село, в доме становилось темно. Наконец Киар вытянул что-то. Звякнул металл. На его широкой ладони я увидел аккуратный круглый диск на цепочке. Блеснуло золото, на поверхности я различил выбитые строгим шрифтом буквы, словно на монете. Поднеся поближе к глазам, я попытался прочесть, но было слишком темно. Стоящий рядом раб поднес факел поближе, освещая вещицу. Я почувствовал жар огня на своей шее. Это был медальон и довольно тяжелый — при его изготовлении золота не пожалели.

Щурясь в тусклом свете факела я прочел и ощутил, как задрожали от волнения мои руки. Стало совершенно ясно, почему Гален так беспокоился об этой вещице, что даже упомянул о ней в своем письме. Материал из которого она была выкована, ничего не стоил по сравнению со смыслом, какой она в себе несла. Такой медальон, пожалуй, никому не стыдно было бы передавать по наследству, как семейную реликвию, подобно родовитым патрициям времен Республики, вывешивающим в атриумах своих роскошных домов посмертные маски великих предков, прославивших Рим или побывавших в консульских званиях. Лаконичная надпись на поблескивающем металле гласила:

«От Марка Аврелия — первого среди римлян Элию Галену — первому среди врачей»

***

Весна, пришедшая в Рим, как обычно украсила Вечный город. Солнце грело все жарче. Переполненные водой акведуки, сотнями больших и малых фонтанов журчали по городу, сливаясь с радостным щебетанием птиц. Свежий, влажный ветер с каждым днем становился все теплее.

Животик Латерии уже округлился, и моя любимая молодая жена, за несколько месяцев до предполагаемого рождения на свет нового человека, смешно изменив походку гуляла по перестилю — внутреннему дворику нашего дома, прячась от солнца.

Гельвия, моя очаровательная сестра, в том году должна была выйти замуж. Один из торговых партнеров Луция, мужчина, которому было уже к пятидесяти, давно хотел женить своего сына, излишне мечтательного юношу лет двадцати пяти. Вечно паря в фантазиях и творческих порывах то к искусствам, то к философским изысканиям, то к простому созерцанию красот этого мира, сын его никак не хотел приобщаться к труду. Была надежда, что брак и обязательства взрослой жизни смогут, однако, направить его на нужный путь. Сам он, как всякий, увлекающийся греческой философией, нуждаясь совсем в малом, должен был бы обеспечивать жену и будущих детей, а место в лавке отца уже давно дожидалось его рвения, которое все не приходило. Кроме того, конечно, эта свадьба несла прекрасные торговые перспективы нашей семье. Крепко встать на ноги после переезда из Александрии все еще не удалось.

Учитывая созерцательный характер и вопреки некоторой разнице в возрасте, Гельвия была искренне очарована юношей, декламировавшим ей свои неплохие, надо заметить, стихи и без вранья ею увлекшимся. В течение нескольких вечеров в триклинии то нашего, то их дома, я был свидетелем влюбленных взглядов, узнавая в них самого себя с Латерией, пару лет назад. Значительного приданого за Гельвией не числилось — нам с братьями пока просто неоткуда было бы его взять, но кое-что для приличия мы все же собрали и наметили церемонию на конец весны.

Как прыгала по дому моя сестра, выбирая платье. Как светились ее глаза, с восторгом ожидавшие всех новых и важных событий ее юной жизни, мысли о которых увлекали ее с головой! Мое сердце тонуло в тепле новых, едва зарождающихся событий. Скоро я должен был стать отцом. Дела шли в гору. Начали появляться друзья.

Пожалуй, не хватало лишь Галена — я все больше скучал по его обществу, фонтанам свежих идей и наблюдений.

Увы. Боги не оказались милостивы ни к нашей семье, ни к Риму, ни ко всей ойкумене. Чудесный период пробуждения природы и новой жизни в ту пору быстро сменился самыми черными событиями, писать о которых мне нелегко даже сейчас, спустя десятки лет. Первые странные вызовы последовали ближе к середине апреля, причем сразу по нескольку в день. Я видел, как у обращавшихся ко мне пациентов быстро развивалась изнуряющая лихорадка, диарея и жутко зудящая сыпь, часто превращающаяся в многочисленные гнойники, доставляя несчастным нестерпимые страдания.

Сразу вспомнились мне слова Киара о том, что он видел подобные признаки у некоторых сослуживцев, еще продвигаясь по землям Сирии. В отчетах, конечно, некоторые смерти скрывались — командующие не собирались сеять панику накануне важных наступлений, да и пугать Рим масштабом было рано — смерти от неизвестного мора были редки и хаотичны. Но ситуация развивалась стремительно и уже после штурма Селевкии, как стало известно позже, зараза всерьез охватила римское войско.