Тень Галена

— Своей жизнью он решил воплотить идею, которую подробно описывал еще Платон, будто всякое государство встретит процветание и счастье, если править им станет государь-философ. Никто даже не приближался к такому эксперименту, да и где философы, а где правители? — Гален усмехнулся.

— С Марком же все не так. Кажется, Рим действительно может оказаться в руках человека, которого пытался представить Платон. Вот только достойны ли его мы сами? Знаешь, что сказала толпа в Риме, когда пополняя армию, как я уже сказал — за свой счет — Антонин выгреб тысячи гладиаторов арены и нанял еще больше представителей банд, чтобы укомплектовать войска и защитить их?

Я покачал головой.

— Он хочет отнять у нас развлечения и заставить философствовать! — так они кричали. — Мне писал Эвдем. — Римская чернь превыше побед и безопасности империи ставит сиюминутный спектакль, призванный ее повеселить, представляешь? Мы живем при императоре, готовом для своего государства пожертвовать едва ли не всем, а боги вручили ему сомнительную честь управлять толпой, в ответ не готовой пожертвовать даже толикой своих развлечений. Что сказал бы на это Марк Аврелий, если бы его спросили?

Я пожал плечами, полагая что в восхищении его выдержкой и скромностью Гален задает этот вопрос лишь риторически. Оказалось, однако, что в прямоте своей, свидетелем которой я бывал неоднократно, в одну из ночей Гален спросил самого императора напрямую.

— Один момент, Квинт, я записал себе, чтобы сохранилось — его слог весьма своеобразен, по крайней мере для моих греческих ушей — Гален стал копаться и мигом позже вынул из-под туники небольшой лист. — Вот, тут у меня некоторые цитаты — он начал негромко читать:

Если кто оскорбил меня — это его дело, такова его наклонность и нрав. У меня же свой нрав — такой, какой мне дан от природы, и в своих поступках я останусь верен ей. Не надеюсь я, конечно, осуществить республику Платона, но доволен движением вперед хотя бы и на один даже шаг, не считая такой успех маловажным. Кто может изменить образ мысли людей? А без такого изменения что может быть, кроме рабства, стонов и лицемерного повиновения? Мечтай о великом — лишь великие мечты в силах затронуть людские души.

— Я видел, что Марк записывает множество мыслей на пергаменте. Когда желудок по ночам мучает его и не спится — короткими заметками он испещряет лист, словно собирая материал для будущего труда. Мои лекарства, особенно святая горечь и териак, облегчают боли, но возможности всякого лекарства имеют свой предел. Мне не удалось заглянуть в эти листы, но кто знает — может быть однажды мы прочтем книгу, опубликованную самим императором? Было бы, пожалуй, любопытно ознакомиться с его размышлениями — не так ли?

С окончательно установившимся теплом, ближе к апрелю, вместе с поредевшими легионами нам предстояло выдвинуться в сторону Рима. Двигаясь медленно, увозя с собой множество все еще больных и ослабленных солдат и командиров, дорога до Рима обещала занять не менее месяца. Земля, казалось, дрожала от тяжести идущих колоннами войск, а ряды их растянулись на многие мили. Насколько видел глаз — везде были солдаты. Пешие и конные, эта толпа сверкала шлемами, доспехами, орлами и штандартами с короткой надписью, многие века вызывавшей в римлянах горячую гордость, а в варварах липкий страх — SPQR[128].

Несмотря на все противоэпидемические меры и строгие запреты, вместе с войском неизменно двигалось множество рабов, торговцев, поваров, врачей, писцов, шлюх, актеров и прочего люда, стремящегося быть поближе к жизни, дабы постараться урвать свой кусок. Густой пестрой массой, вперемешку с мулами, палатками, быками, лошадьми, боевыми колесницами и скорпионами толпа брела, в день проходя до пятнадцати миль — вдвое медленнее, чем мог бы преодолеть легион, но вдвое быстрее, чем казалось возможным, глядя на многие тысячи животных и людей, смешавшихся в один бурный поток.

Эпидемия унесла жизни очень многих. Но куда больше людей, впрочем, все еще оставались живы и полны надежд на лучшее будущее впереди. Ради него стоило жить.

***

Еще прежде, чем тысячи телег и десятки тысяч калиг покинули Аквилею, пыля по весенней дороге, построенной столь умело, что ни один дождь не мог ее размыть, я получил письмо. Писал Луций, мой старший брат. Судя по всему, письмо было отправлено им еще до внезапной осады Аквилеи и, одним богам ведомо сколько времени провалялось в какой-то таверне на половине пути. С опозданием на много месяцев оно, наконец, попало мне в руки.