Читаем Тень Галена полностью

Половина заработанной в Пергаме суммы была аккуратно возвращена мне Галеном, но в кусающихся римских ценах она растаяла намного быстрее, чем я мог предположить. Готовый на многое, в ту пору я нередко выезжал далеко за пределы Рима, разъезжая по Лацию, откуда меня, время от времени, вызывали состоятельные пациенты. Кому-то было лень ехать в город, кого-то мучили боли, тяготящие подобное путешествие, ну а кто-то хотел получить помощь врача, хоть что-то смыслящего в медицине, но не мог позволить себе знаменитостей, неохотно выезжавших за пределы столицы и уж точно не за обычную плату. Последние — были моей основной аудиторией.

Еще многому мне нужно было научиться, чтобы претендовать на большее и, хотя я по-прежнему часто смотрел на работу Галена, бывая с ним у постели больных — настоящий опыт не набирается быстро. Природными же дарованиями учителя в области диагнозов, равно как и феноменальной его памятью на средства лечения, я не обладал. Ни глаз мой не был столь зорок, ни ум столь прозорлив.

В конца второго года в Риме, дождливым осенним днем я получил вызов в небольшой городок — Пренесте. Часто там покупали себе виллы отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы, которым претил шум большого города и кто уже успел нажить некоторое состояние. Не столь большое, чтобы замахнуться на Кампанью и Неаполитанский залив, но позволяющее выбирать из множества более доступных, но все еще приятных мест.

Средних лет крестьянин согласился помочь мне преодолеть почти двадцать миль за смехотворные пару сестерциев и, прямо с рассветом, мы выехали. Сидя на задке, я покачивал свешенными ногами и смотрел по сторонам, разглядывая ряды высаженных вдоль дороги кипарисов. К полудню мы все еще проезжали поля и виноградники, принадлежавшие какому-нибудь зажиточному сенатору. Крестьянин попался молчаливым и не произнеся, кажется, ни слова, он расслабленно правил стоптавшимся от старости мулом. Дороги размыло недавними дождями, так что местами колеса сильно вязли.

Покинув Рим с первыми лучами, добраться до места назначения нам удалось лишь к вечеру, так что фамилия пациента уже вовсю готовилась ко сну, чему я своим внезапным появлением помешал.

Не добавит ценности моему рассказу, если я поведаю, как лечил понос отставного центумвира[103], почти полвека своей жизни посвятившего разбору мелких дрязг в суде. А вот случившееся парой дней позже я запомнил надолго.

Покинув владения старика, доживающего свои дни в тишине сдержанной роскоши, я пешком двинулся в сторону Рима, рассчитывая поймать по пути кого-нибудь из торговцев или крестьян.

Мой карман утяжеляли пятьдесят сестерциев и это был еще вполне сносный гонорар. К сожалению, медицина, как и большинство других сфер, по-настоящему баловала деньгами лишь лучших.

Избранным — все, ну а остальным — остальное. Именно таким, пожалуй, мог бы стать девиз большинства жителей Вечного города в те времена отчаянной и жестокой конкуренции. Стекаясь со всех границ империи, мастера любого рода и те, кто выдавал себя за таковых — зубами вырывали друг у друга кусок хлеба. В горниле противостояний ковались, преуспевали и выживали лучшие. Ну, или наиболее хитрые. Бывало по-всякому.

Я еще не вышел за пределы Пренесте и слегка заплутал, упустив из виду основную дорогу. Пытаясь выбраться обратно, я проходил мимо громадных владений какого-то богача, в глубине которых виднелся его особняк.

Внезапно, сзади послышался гул, а потом я расслышал крики и конский топот. Обернувшись, я едва успел отскочить в сторону обочины и, от неожиданности, чуть не покатился кубарем — прямо на меня во весь опор неслись трое всадников. Скачущий первым натянул поводья и, сбавляя скорость, поравнялся со мной, элегантно прогарцевал, сделал круг и остановился. С элегантной легкостью в седле сидел молодой мужчина, лет тридцати, в богатых одеяниях. Сзади него остановились двое вооруженных телохранителей, видом и вооружением своим напоминающие армейских декурионов. Насупленные взгляды из-под шлемов не сулили ничего хорошего.

— Тебе чего здесь? Это частные владения Диокла! Ты что, очередной спятивший идиот, что будет лезть ночью в сад поцеловать крыльцо?

Я отрицательно покачал головой, непонимающе глядя на него. Вопрос звучал дико.

— Диокл? Кто такой Диокл? — уточнил я.

Лицо всадника удивленно вытянулось. Породистая его лошадь влажно фыркнула, раздувая ноздри, словно тоже разочаровалась.

— Да кто же ты, раз не знаешь самого Диокла? Как здесь оказался? Ты совсем недавно в Риме?

Я признался, что врач, недавно посещал пациента, которому стало лучше и теперь, с чистой от исполненного долга совестью, возвращаюсь в столицу. В Риме я, действительно, совсем недавно, так что много чего могу не знать и попросил простить меня за невежество, если таковое себя проявит.

Всадник слушал мою болтовню и с подозрением разглядывал, словно пытаясь взглядом пронзить меня насквозь.

— Врач, значит? Все вы лгуны и подхалимы! Ты грек? Откуда ты? Твоя латынь слишком хороша для грека.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное