Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Только Ольга приняла проповедь Гоголя всем сердцем. Она с детства любила брата бескорыстно и беззаветно, старалась угадать его желания, услужить ему. Повзрослев, Ольга стала лечить крестьян – врачебная и даже фельдшерская помощь была им недоступна. Ольга изучала лечебники, записывала народные рецепты. Лечила в основном травами, которые сама собирала. Николай Васильевич горячо одобрял эти занятия сестры. Он посылал ей лечебники и деньги на лекарства и для раздачи бедным. Но даже жизнь Ольги сложилась не так, как предполагал Гоголь. Он как-то заметил, что спокоен за Ольгу, имея в виду, что уж она-то замуж не выйдет. Но жизнь опять оказалась и сложнее, и неожиданнее. Капитан Головня сделал предложение некрасивой старой деве в первый же день знакомства, чем ошеломил Ольгу и неприятно удивил ее маменьку. Ему тогда отказали. Головня вернулся в гоголевский дом спустя четыре года. За это время он трижды был ранен на Крымской войне. «Значит, он меня любит, если за четыре года не забыл», – подумала Ольга и согласилась.

«Заплакала Русь…»

Московские друзья Гоголя хотя и знали о его неискренности, скрытности, но не сомневались в его патриотизме и любви к России. Даже первый том «Мертвых душ» не поколебал большинство из них. Сомневавшихся убеждал рациональными аргументами С. П. Шевырев: пусть в первом томе Гоголь показал русскую жизнь и русского человека с отрицательной стороны, так ведь перед нами только начало! Впереди второй и третий тома, и уж там Гоголь непременно представит читателю «несметное богатство русского духа». И «мы уверены заранее, что он славно сдержит свое слово»[1743], – уверенно же заключал московский критик. Не знаю, поверили ему читатели «Москвитянина» или нет. Но Гоголь, как известно, сло́ва не сдержал. Читателям и филологам остались черновики отдельных глав второго тома. О третьем томе филологи только строят догадки.

Когда первый том «Мертвых душ» появился из печати, большинство читателей, по словам С. Т. Аксакова, «приходили в совершенный восторг» от поэмы Гоголя. Нашлись, однако, и критики, в том числе очень злые. Задолго до Розанова они многое сумели увидеть. Нашлись и такие, кто обвинил Гоголя в клевете на русскую жизнь и попрекнул его малороссийским происхождением. Быть может, попрекнул небезосновательно.

Смирнова-Россет рассказывала Гоголю о вечере у графини Ростопчиной, где гости обсуждали первый том гоголевской поэмы. Среди них был и знаменитый скандальными выходками граф Федор Толстой-Американец. По словам Смирновой, Толстой-Американец «сделал замечание, что вы всех русских представили в отвратительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка». Толстого поддержал и Федор Тютчев. Оба согласились, что «хохлацкая» душа Гоголя вылилась в «Тарасе Бульбе», где с такою любовью созданы не только Тарас и Остап, но и Андрий[1744].

Толстой-Американец оказался последовательным противником позднего Гоголя и его «Мертвых душ». Любивший скандалы и склонный к эпатажу, граф мог и среди друзей Гоголя или поклонников его творчества во всеуслышанье заявить, будто Гоголь – «враг России, и что его следует в кандалах отправить в Сибирь»[1745]. Толстой-Американец был вовсе не одинок. «И весь Гоголь, весь, – кроме «Тараса» и вообще малороссийских вещиц, – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания»[1746], – напишет Розанов уже в начале XX века (курсив В. В. Розанова. – С. Б.).

В самом деле, как не обратить внимание на эстетическое и эмоциональное противопоставление России и Украины у Гоголя. Мир яркий, сказочный, пусть и страшный, как в «Страшной мести», «Вие», «Вечере накануне Ивана Купалы», но полный жизни, полный злых и добрых чудес. И мир серый, заурядный, пошлый: «…бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора»[1747].