Теорема Столыпина

Две недели они активно общались, и оба оставили воспоминания об этом. Доверия больше вызывает Чичерин. Он быстро понял, что миссия была обречена на неудачу: «Я нашел прежнего Герцена, оставившего по себе столько воспоминаний в старой Москве, общительного, живого, бойкого, остроумного; разговор был блестящий и разнообразный; он лился потоком, переходя от одного предмета к другому, пересыпанный то живыми рассказами, то игривыми шутками, то острыми замечаниями. Это была неудержимая сила, сверкающая и пышущая во все стороны.

Но под всем этим ослепительным фейерверком скрывалось полное отсутствие серьезного содержания. Даже то, что было вынесено из России, погибло в крушении европейской революции…

Все теоретические вопросы разрешались у него остроумными сближениями, юмористическими выходками.

В сущности, у него был ум совершенно вроде изображенного им доктора Крупова, склонный к едкому отрицанию и совершенно неспособный постичь положительные стороны вещей. В практических вопросах дело обстояло еще хуже.

Когда я указывал ему на необходимость трезвого и умеренного образа действий при предстоящих в России великих преобразованиях, он отвечал, что это чисто дело темперамента…

Весь этот крупный талант погибал в бесплодном бесновании, которое могло только сбить с толку неприготовленные и неокрепшие умы»²⁹¹.

Если Чичерин, как мы видим, вспоминает об этом общении по крайней мере с уважением к личности оппонента, то у Герцена в ненапечатанных при его жизни главах «Былого и дум» интонация другая: «Осенью 1857 года приехал в Лондон Чичерин. Мы его ждали с нетерпением: некогда один из любимых учеников Грановского, друг Корша и Кетчера, он для нас представлял близкого человека. Слышали мы о его жесткости, о консерваторских веллеитетах (стремлениях), о безмерном самолюбии и доктринаризме, но он еще был молод… Много угловатого обтачивается теченьем времени.

— Я долго думал, ехать мне к вам или нет. К вам теперь так много ездит русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем быть… Я же, как вы знаете, вполне уважая вас, далеко не во всем согласен с вами.

Вот с чего начал Чичерин.

[Он] подходил не просто, не юно,[72]у него были камни за пазухой… Свет его глаз был холоден, в тембре голоса был вызов и страшная, отталкивающая самоуверенность. С первых слов я почуял, что это не противник, а враг, но подавил физиологический сторожевой окрик — и мы разговорились.

Расстояния, делившие наши воззрения и наши темпераменты, обозначились скоро. С первых дней начался спор, по которому ясно было, что мы расходимся во всем. Он был почитатель французского демократического строя и имел нелюбовь к английской, не приведенной в порядок свободе. Он в императорстве видел воспитание народа и проповедовал сильное государство и ничтожность лица перед ним.

Можно понять, что были эти мысли в приложении к русскому вопросу. Он был гувернементалист (государственник — М. Д.) считал правительство гораздо выше общества и его стремлений и принимал императрицу Екатерину II почти за идеал того, что надобно России. Все это учение шло у него из целого догматического построения (теории всеобщего закрепощения сословий — М. Д.) из которого он мог всегда и тотчас выводить свою философию бюрократии.

— Зачем вы хотите быть профессором, — спрашивал я его, — и ищете кафедру? Вы должны быть министром и искать портфель.

Споря с ним, проводили мы его на железную дорогу и расстались, не согласные ни в чем, кроме взаимного уважения»²⁹².

Надо сказать, что этот текст банально вводит читателя в заблуждение.

Чичерин никогда не мог проповедовать «ничтожность лица» перед государством — весь пафос его творчества от первой до последней строчки пронизан таким зарядом свободы, какой Герцену с его революционным общинолюбием и не снился. Это вызывало уважение даже таких идейных оппонентов Б. Н., как Н. А. Бердяев и П. Б. Струве (оппонентом был до поры).

Мы уже знакомы с чичеринской концепцией реформ. А для него, — как позже для С. Ю. Витте и для П. А. Столыпина, — в отличие от Герцена, сильное государство — это правовое государство. Оно — в идеале — не только не противоречит достоинству свободной личности и самой свободе как таковой, но, напротив, черпает в нем силу, чего анархисту Герцену было уже не понять по определению.