Теорема Столыпина

Просто подобное государство нигде — особенно в России — не создается, условно говоря, декретом Совнаркома. Это дело времени, но главное — доброй воли как самого государства, так и его граждан. Учиться надо обеим сторонам.

Но дело было не только в государственничестве Чичерина.

Он, в отличие от многих, осознавал меру зрелости, точнее, незрелости общества, продолжающего воспринимать новое правительство, твердо вставшее на путь реформирования страны, в контексте правления Николая I.

Не было даже понимания того, что Александр II не может моментально отказаться от 40 лет, проведенных в Зимнем дворце, не может перестать жить привычной жизнью, общаться с теми, кто его окружает и кого он знал с детства, тем более в угоду Герцену и его корреспондентам.

Между тем 20 сентября 1857 г. вышел сдвоенный 23–24 номер Колокола с «Письмом из Петербурга», в котором говорилось, что царь боится «топора». Герцен эти строки никак не прокомментировал.

В следующем 25-м номере «Колокола» (15 октября) помещено «Письмо к редактору» с прямым призывом к крестьянам: «На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело — отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребята, будет ждать да мыкать горе; давно уже ждете, а чего дождались?..».

11 октября Чичерин прислал письмо, в котором интересовался мнением Герцена относительно «отличных» речей царя по поводу эмансипации, и заметил, что Герцену, недавно писавшему, что Александр II не оправдал возлагавшихся на него надежд, придется «опять принести покаяние». Он вновь призвал Герцена умерить тон, не быть слишком запальчивым и скорым на выражение своего мнения, ведь «серьезный журнал должен прежде всего избежать упрека в легкомыслии».

1 ноября Герцен перенес личную полемику в публичную плоскость и напечатал программный текст «Нас упрекают», важный для понимания его характера.

Эта короткая статья начинается с заявления, что его деятельностью многие недовольны.

Либеральные консерваторы упрекают его за слишком резкие нападки на правительства, а «красные демократы» — за то, что он хвалит императора (когда тот «делает что-нибудь хорошее») и верит, что тот желает освободить крестьян. Славянофилы критикуют его за западничество, а западники, понятно, за славянофильство.

А вот «прямолинейным доктринерам» (читай: Чичерину), не нравится его «легкомыслие и шаткость». Именно этим людям он и отвечает (хотя упрекают его все).

Герцен признается в непоследовательности, но, говорит, что в этом виноват не только он один. Просто у России такой непоследовательный царь, который, несмотря на начатую им официальную подготовку освобождения крестьян, еще не выгнал со службы, как кучеров с лакеями, всех соратников отца.

Поэтому, пишет Герцен, «шаткость в правительстве отразилась в наших статьях. Мы, следуя за ним, терялись и, откровенно досадуя на себя, не скрывали этого. В этом была своего рода связь между нами и нашими читателями. Мы не вели, а шли вместе; мы не учили, а служили отголоском дум и мыслей, умалчиваемых дома. Ринутые в современное движение России, мы носимся с ним по переменному ветру, дующему с Невы»²⁹³.

То есть его миссия, его «путь самурая» — быть зеркалом размышлений читателей, не более того, он никоим образом не учитель, не руководитель какой-то партии.

Это не он один такой непоследовательный, это Россия такая непутевая, и он вынужден быть таковым же вместе с ней.

Конечно, продолжает он, «доктринеры на французский манер и гелертеры[73] на немецкий, люди, производящие следствия, составляющие описи, приводящие в порядок, твердые в положительной религии или религиозные в положительной науке, люди обдуманные, точные доживают до старости лет, не сбиваясь с дороги и не сделав ни орфографических, ни иных ошибок; а люди, брошенные в борьбу, исходят страстной верой и страстным сомнением, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, падают в крайность, увлекаются и мрут на полдороге — много раз споткнувшись»²⁹⁴.

Как сильно сказано!

До этого момента все прекрасно.

То есть Герцен — настоящий подвижник, паладин, пылающий страстью, верный своей мечте и своей миссии, чья судьба — «сгореть на работе», как говорили в советское время, а Чичерин — скучный ученый сухарь, все разложивший по полочкам и живущий по расписанию.

Ясно, кто нам симпатичнее — уж точно не те, кто дует на воду и не делает ошибок.

Однако эта симпатия моментально улетучивается, когда этот прекрасно формулирующий самурай объявляет, что, вообще говоря, для него не важно, каким путем в истории достигается желаемая цель: «Средства осуществления бесконечно различны, которое изберется… в этом поэтический каприз истории — мешать ему неучтиво.

Освобождение крестьян с землею — один из главных и существенных вопросов для России и для нас.