Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1

Там, где речь идет о выработке институтов, призванных решать постоянно усложняющуюся проблему поддержания внутреннего равновесия группы, чаще всего так и остается открытым вопрос, должны ли они взаимодействовать для блага целого в форме оппозиции, конкуренции, критики или в форме непосредственного единения и гармонии. Как правило, первоначально они находятся в индифферентном состоянии, которое задним числом, с точки зрения позднейшей дифференциации, представляется нам логически противоречивым, на деле же как нельзя лучше отвечает ранней стадии развития данной организационной формы.

Субъективно-личные отношения развиваются, как правило, в обратном направлении. Четкое различение принадлежности к единству и противостоянию характерно именно для ранних культурных эпох. Напротив, половинчатые и нечеткие отношения между людьми, суть которых окутана туманом неопределенных чувств, которые, в конечном счете, могут вылиться как в ненависть, так и в любовь; отношения, зачастую проявляющие свой индифферентный характер периодическим колебанием от любви к ненависти, более свойственны зрелым и перезрелым эпохам, нежели юным.

Конечно, сам по себе антагонизм не приводит к обобществлению, однако за вычетом пограничных случаев нельзя найти такого общества, в котором он не присутствовал бы как социологический элемент, и значение его может повышаться бесконечно – вплоть до полного вытеснения всех объединяющих моментов.

Тот же самый результат мы получим, если будем классифицировать отношения с помощью этических категорий. Эти последние не всегда могут служить адекватной основой для неискаженного вычленения социологического содержания явлений. Оценочные чувства, которые мы связываем с волевыми актами индивидов, выстраиваются в порядки, которые чисто случайным образом соотносятся с порядками, построенными с предметно-понятийной точки зрения.

Рассматривая этику как своего рода социологию, мы лишаем ее глубочайших и тончайших составляющих: из нашего поля зрения выпадают внутреннее расположение души и ее отношение к самой себе, никак не выражающееся внешне, религиозные движения души, которые служат лишь ее собственному спасению или разрушению; преданность души таким объективным ценностям, как познание, красота, значимость вещей – все это не входит в сферу межчеловеческих отношений.

Однако там, где речь идет о смешении гармонических и враждебных отношений, социологический и этический порядок пересекаются. Развитие этих отношений происходит примерно так: 1) А делает нечто полезное для Б; 2) А извлекает пользу для себя, используя Б, причем Б не получает ни пользы, ни вреда; 3) наконец, А действует эгоистически за счет Б. На все эти действия, естественно, Б реагирует, причем реакция почти никогда не бывает адекватна исходному действию ни по характеру, ни по мере; тем самым возникают бесконечно многообразные смешения дивергенции и конвергенции в человеческих отношениях.

Бывают, конечно, такие случаи борьбы, которые, на первый взгляд, исключают ответную реакцию и дальнейшее развитие отношений, например, между грабителем или хулиганом и его жертвой. Если такая борьба заходит далеко, вплоть до убийства одной из сторон, объединяющая составляющая отношений оказывается равна нулю, но умышленное убийство – это уже пограничный случай. Если же насилие ограничено и противную сторону хоть сколько-то щадят, в отношениях присутствует социализирующий момент наряду с диссоциирующим.

Кант утверждал, что всякая война, в которой противники ничем не ограничивают себя в выборе средств, есть война на уничтожение уже хотя бы с психологической точки зрения. Ибо если мы не будем воздерживаться, по крайней мере, от убийства, предательства, нарушения слова, мы изменим самый строй мыслей нашего противника и уничтожим в нем то доверие, которое одно могло бы послужить почвой для заключения мира.

На любой стадии развития общества, где прямое насилие уступило место каким-либо иным отношениям, элемент единения неизбежно вплетается во вражду, хотя в целом накал враждебности между сторонами от этого не уменьшается.

Когда лангобарды в VI веке завоевали Италию, они наложили на местное население дань – треть урожая, причем каждый из победителей собирал ее с определенных семей. Можно предположить, что ненависть побежденных к угнетателям-пришельцам стала едва ли не сильнее той, что была во время военной борьбы, а пришельцы отвечали на нее не меньшей ненавистью – потому ли, что нам естественно ненавидеть ненавидящих нас в силу инстинкта самосохранения, или потому, что мы всегда ненавидим тех, кому причинили зло. Так или иначе, но в этих новых отношениях по сравнению с военным противостоянием была уже немалая доля общности, источником которой служило то самое, что порождало вражду: принужденные делиться всеми доходами с лангобардами, местные жители разделяли с ними и интересы. Дивергенция и гармония слились в этом пункте нераздельно, и именно то, что служило основой вражды, стало фактически зародышем будущей общности.