Теория литературы. Проблемы и результаты

Подробнее. Будучи филологом, Яусс ищет нарушения горизонта ожидания не через социологический анализ культуры того или иного времени, а через внутренний анализ самих литературных произведений, подкрепляя его анализом реакций публики. Он сравнивает, например, интерпретацию мифа в трагедиях французского классицизма XVII века и немецкого неоклассицизма XVIII века – в «Ифигениях» Расина и Гёте. Именно миф, в его античных и новоевропейских трактовках, образует последовательные горизонты ожидания, с которыми работают драматурги. В греческом мифе заключены ужас и несправедливость – невинную дочь царя Агамемнона приносят в жертву ради успеха его похода на Трою; чтобы сгладить этот эффект, Расин заменяет архаический горизонт ожидания гуманистическим, вводя этическую мотивировку – идею верности дочери отцу: Ифигения не гибнет пассивной жертвой, но проявляет высшее человеческое достоинство, добровольно идя на смерть. Происходит ценностный сдвиг: древний читатель ужасался произволу богов, современный же должен, в результате богословской казуистики Расина, оправдывать этот произвол, реализующийся через свободные моральные отношения между людьми. В свою очередь Гёте, показывая Ифигению уже спасенной от гибели (чудесно перенесенной в Тавриду), делает следующий шаг в демифологизации и гуманизации мифа: речь теперь идет уже не об оправдании воли богов, а о том, что человек, достигший ясности отношений с другими людьми, может и с богами говорить на равных. Ради утверждения такого гуманизма осуществляется вторичная мифологизация, формируется новый горизонт ожидания: на место богов ставится идеальная женственность – миф, которым будет определяться один из важнейших горизонтов ожидания в культуре XIX века. Зачатки этого мифа Яусс ищет в дошедших до нас отзывах современников на трагедию Гёте; немецкая публика усвоила миф об идеальной женственности, а тем самым и редуцировала, сделала мало ощутимым для нас содержавшийся в этой трагедии исторический эффект новизны: «Когда история рецепции «Ифигении» достигла стадии эстетики неоклассицизма, это историческое содержание «Ифигении» полностью развеялось и свелось к внутренней жизни: оно сделалось теперь „душевной драмой“»[475].

Итак, история литературы – это история смены и борьбы горизонтов ожидания; одной из ее форм может быть возвращение к прежнему, забытому горизонту – так, писатель романтической эпохи Гёте реактивизирует мифологию в сюжете, который предшествующая классическая традиция (Расин) уже научилась демифологизировать. Через голову классицистического аллегоризма культура романтической эпохи оживляет мифологическое сознание в древних преданиях и даже умеет создавать новые мифы вместо древних.

Произведения содержат в себе собственный горизонт ожидания, программу своего прочтения, но она может согласовываться, а может и приходить в конфликт с существующими ожиданиями публики. Произведение либо подтверждает уже знакомые публике ценности, схемы, идеи, либо критикует и ставит их под вопрос. Первый случай – это тривиальная массовая словесность, а также учительная, доктринальная литература (соцреализм и т. д.), где повторяются одни и те же схемы. Второй случай – высокая литература модерна, которая нередко ставит читателя в тупик и заставляет пересматривать свои ожидания. Эта тенденция усиливается в современной культуре в связи с распадом жанрового сознания (см. § 21). Классическому читателю достаточно было коротко обозначить стандартный жанр текста, например в подзаголовке, современному же читателю приходится сообщать развернутый алгоритм чтения уникального текста, который в свою очередь может вступать в игру схождения-расхождения с реальным текстом, как в случае с «проницательным читателем» Чернышевского (см. § 15). Опознаваемая структура жанра делает опознаваемой и систему ценностей, актуализуемых при чтении текста; но произведение может и нарушать эти схемы, а читатель – перечитывать по-новому старое произведение. В ходе этих перечитываний репутация старых книг эволюционирует: меняется горизонт ожидания, с которым они соотносятся.