Теория литературы. Проблемы и результаты

Подробнее. Понятие «литературного быта» у теоретиков русского формализма вырабатывалось на основе специфической семантики русского слова «быт» и во взаимодействии с официальной идеологией коммунистической партии в 1920-е годы. Слово «быт», которое плохо переводится на иностранные языки, является семантическим дублетом «бытия», но быт – это ненастоящее, низко оцениваемое бытие (отвергаемая часть материальной культуры). Как литературно-художественный термин это слово уже в дореволюционной критике применялось для обозначения неисторической, негосударственной, повседневной реальности (в таких выражениях, как «бытописательство» и т. п.). Советская пропаганда провозгласила лозунг «борьбы за новый быт», разделяя старый быт и проектируемый новый. Старый быт расценивался как противник: он диффузен (у него нет центра, который можно было бы захватить или уничтожить – в отличие от государственной власти), традиционен (он глубоко въелся в людей, медленно изменяется), приватен (на него трудно влиять прямыми мерами государственной политики). Быт – это инерция материального потребления, препятствующая импульсу революционных преобразований; во фразеологии 1920-х годов быт враждебен человеку – «любовная лодка разбилась о быт» (Маяковский), «квартира моя занята бытом, а сам я живу между рамами» (Шкловский – Тынянову)[72].

В этом идеологически заряженном слове русские формалисты выделили один смысловой момент: быт – это иное по отношению к культуре, хотя и осваиваемое ею, вовлекаемое в ее состав. За гранью культуры есть какая-то другая потенциальная культура, которая обычно признается не-культурной (уже знакомая нам схема «неузнавания» культурой самой себя – см. § 9). Между бытом и культурой, бытом и литературой возникают динамические отношения, которые могут осмысляться по нескольким моделям.

Первая модель – модель колонизации: быт – пассивный материал, сырье, которое творческая форма должна сделать неравным самому себе, «остранить», эстетизировать. То есть быт – это объект художественного освоения, внехудожественная реальность, которую формалисты предпочитают называть не «жизнью», как было принято в русской критике, а другим, ценностно более низким термином. Литература захватывает, колонизирует быт – такова общая установка авангарда на переработку пассивно сопротивляющегося материала. Эту позицию определеннее всех разделял Виктор Шкловский: «Литература растет краем, вбирая в себя внеэстетический материал»[73].

Вторая модель – модель взаимообращения. Эту концепцию разрабатывал Юрий Тынянов. Для него литературный быт – тоже иное по отношению к литературе, но между ними существуют двусторонние отношения взаимообмена: быт – не просто объект воздействия, но и резерв литературы, запас ее хорошо забытых старых потенций, которые могут снова выйти на поверхность и помочь ее обновлению. Первая модель быта структурирует культуру как устойчиво противопоставленные центр и периферию, вторая – тоже как центр и периферию, но они могут меняться местами.

В статье «Литературный факт» Тынянов противопоставляет «литературный факт» и «литературный быт» (то есть собственно литературные и не-совсем-литературные явления). Они соотносятся как центр и периферия, но перетекают друг в друга, их соотношение обратимо:

И текучими оказываются не только границы литературы, ее «периферия», ее пограничные области – нет, дело идет о самом «центре»; не то что в центре литературы движется и эволюционирует одна исконная, преемственная струя, а только по бокам наплывают новые явления, – нет, эти самые новые явления занимают именно самый центр, а центр съезжает в периферию[74].

Литература может не только прирастать краем-бытом, ее явления могут и возвращаться в быт, дисквалифицироваться, что относится не только к приграничным зонам литературы, к колонизируемым ею областям, но и к ее «метрополии», центральной части. Такая идея литературной относительности созвучна позднейшей концепции литературности по Женетту, но более радикальна. У Женетта «метрополия» конститутивной литературности незыблема, даже если ее жанры совершенно изжили себя и утратили всякую продуктивность: никто больше не пишет классических трагедий, но этот мертвый жанр остается литературным, он не «уходит в быт»[75], не отбрасывается в приватную, не признанную в культуре игру. У Тынянова же колония и метрополия могут меняться местами.