Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

От моих бывшие знали, что «заподлянок» я не устраиваю, и потому держались со мной либерально — умышленно пакостей не делали. А это было их основным хобби, по-видимому, приносившим им чувство глубокого морального удовлетворения. Озлобленные на весь свет, они в воспитателях видели врагов номер один. К преступным родственникам своим относились если не с любовью, то с определенной долей заботы. Частенько украденные в детском доме вещи пополняли гардероб как ближних, так и дальних родственников, тех, которые принять в семью не хотели, зато краденое брали охотно. Такая вот форма сиротства.

Бывшие делились на две касты: оседлых и бродячих. Бродячие появлялись в детском доме только осенью.

Именно в эти дни, когда я налаживала отношения с отрядом, и прибыла первая группа бывших — бродяг. Развалились на диване около открытой двери столовой и вопят:

— Эй, рыжая! Не подавись!

— Мочалка! Помойкой закусить хочешь?

— Огурец! В соплях запутался!

Подошла к ним. Некоторые из них — «под балдой». Попросила удалиться. А голодны, так приходите после ужина. Если у поваров что останется — покормят. Только ешьте за столом — куртки снимите и руки вымойте.

Молча выслушали. С нескрываемым изумлением переглянулись.

— Основная, что ли? Борзянки объелась?

Это мне вслед.

Закрыла дверь в столовую и села у входа на стул. Через несколько секунд дверь с грохотом распахнулась. В проеме появилась физиономия, жуть как несимпатичная. Это был один из вожаков бывших — Голиченков Борис. Здоровенный детина с прыщавым лицом и гривой всклоченных волос. Черные цыганские глаза придавали лицу злодейское выражение. Еще раз пнул готовую соскочить с петель дверь.

— Ты… закрой только еще! — рявкнул мне. И грязно выругался.

Мои затихли. Такого у нас не бывало. Самое благоразумное — сделать вид, что ничего не произошло. (И раньше в моем присутствии «срывалось» у кого-нибудь, но это было в силу привычки так выражать оттенки своего душевного состояния. А сейчас ругательство прозвучало целенаправленно.) На глазах моих обожаемых питомцев сделать вид, будто ничего особенного не произошло? Это казалось мне слишком позорным. Да. Именно позорным. Я даже покраснела от стыда за себя. Физически почувствовала удушливость подступившего к горлу кома. «Ах ты, дрянной хамчик! Да как посмел!»

— Немедленно извинись, — сказала как можно спокойнее. Но голос все же противно срывался. Прекрасно зная, что за этим последует, я мысленно прижала уши.

На этот раз брань приобрела «элементы барокко». Я и половины не поняла. Но основная идея этого изощренного словоблудия все же до меня дошла — «в момент раздолбаю».

Этого было достаточно. Вызов принят. Инстинкт самосохранения отключился.

— Ты ведешь себя непозволительно. И по этой причине получишь все, что тебе причитается. Сполна, — уже и в самом деле спокойно продолжила я.

Голиченков смотрел на меня молча. Дескать, на что тетя намекает? Зависла неприятная, зловещая тишина. И вдруг его дикий безобразный хохот резанул слух. Достав из кармана куртки черные кожаные перчатки, Голиченков натянул их на свои кулачищи и, раскачиваясь, прогундосил:

— Да я тебя одним махом пришибу…

Бывало — и нередко, — что бывшие побивали сотрудников детского дома. К ответственности их привлечь трудно. Вопрос щекотливый. К тому же почти у всех в медицинских картах значилось: задержка в умственном развитии. Судили их главным образом за воровство.

— Я не стану бить тебя при свидетелях. Это слишком унизительно, — как можно спокойней сказала я.

— Ну так че? Давай выйдем, — нагло ухмыляясь, он толкнул ногой входную дверь. — Ребята, я на минутку…

Мои чада насмерть перепуганы — авторитет кулака бывших для них реально ощутим. Бывали биты, и не раз.

Вышли на крыльцо. Окрест ни души. Детский дом выходит фасадом на пустырь. Поздние прохожие предпочитают делать крюк, но не проходить этим опасным местом, так что кричи «караул!» — никто не услышит. А услышит, так ускорит шаг в обратном направлении.

— Ну и… — Голиченков нагло ощерился.

— Можешь извиниться.

— Бон шанс, говоришь?

Уже не ухмыляется, смотрит с явным удивлением.

— Что, что? — непонимающе переспросила я.

— Последний шанс, говорю. Это у древних греков такое выражение было.

— О! Да ты полиглот! Знаток античной словесности!

— Обзываться?

— Так что? Извиняться, значит, не намерен?

— Совсем охамела…

Он сплюнул, чуть-чуть не попав на носок моего башмака.

Глаза в глаза. Еще мгновение — и будет поздно. Изо всех сил бью наотмашь. (Как в далеком бескомпромиссном детстве.)

Тут же отекла рука. На какую-то долю секунды он подался вперед — рефлекторно. И дрогни я в этот момент — «кранты» без вариантов: едва до плеча ему. (Потом уже, много дней спустя, когда я вспоминала про этот случай, поджилки тряслись и на языке появлялась горечь.)

Я смотрела на него не отрываясь. Наверное, так смотрят заклинатели змей. Прошло несколько секунд, а мне показалось — вечность. Зрачки его то сужались, то расширялись. Ноздри раздувались. Но уже ясно — ответного удара не будет. О чем-то напряженно думает. Потом тихо как-то и нерешительно:

— Задень тебя, так в милицию побежишь.