Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— С каких это пор ты милиции стал бояться? Могу дать слово: не побегу. Однако знай — в случае чего, схлопочешь еще раз.

— Шустрячка… — почти с одобрением.

— Меня ждут. Я пойду.

Спохватился — спасательную ниточку обнаружил.

— Жалко тебя. Молодая еще… Дети есть?

— А как же! Двое.

— Тогда живи.

— Вот спасибо. Просто огромное мерси. Доброта из тебя так и прет.

Уже мирно беседуем.

Смотрю на него с любопытством и замечаю приятную метаморфозу — что-то человечное появилось в лице, и глаза… вроде умненько смотрят.

— А ты и в самом деле молодая. И симпатичная…

Так же внимательно разглядывает и он меня.

Что ж, конфликт исчерпан. Влетаю в столовую и бодренько верещу:

— Каша не заледенела?

Голиченков боком протискивается к заповедному дивану и буквально влипает в него под обстрелом перекрестных взглядов. Надо ли живописать, до чего были поражены мои малявки?

Однако я начинаю испытывать какую-то странную тревогу. В чем дело? И вдруг, отметив боковым зрением окаменевшего на диване Голиченкова, поняла: я поступила подло!.. Почему? Что здесь подлого? Он мужчина, здоровый и сильный. Я — хрупкая (относительно) женщина. Подумаешь — дала пощечину! Ведь за дело! Он вел себя как хам. А хамов надо бить. Все так…

И тут осенило — не хам! А в маске хама! Хамы не страдают от морального унижения, они звереют и скорее растопчут унизившего их, чем проявят даже не великодушие, нет, а просто понимание. Я вспомнила то мгновенное выражение его глаз — там, на крыльце. Такие глаза не бывают у негодяев! И вспомнила еще, что такие же глаза были и у Бельчикова, и у моих разнахальных девиц-лохмашек… Дети с ранимыми и хрупкими душами, не имеющими никаких средств к самообороне. Может, отсюда и хамство, и чрезмерная похвальба ухарскими, хулиганскими выходками?

Бравада тут же сошла, и я, внутренне растерянная еще больше, чем Голиченков, отправилась в отрядную…

Около одиннадцати, когда ребята потихоньку разбредались по спальням, а я сидела на перепутье, помогая находить дорогу заблудившимся, на этаже появилась ночная.

— Милицию, что ли, вызвать? Там этот… лохматый сидит. Какой-то одичалый весь… Как бы чего не выкинул.

Посылаю Бельчикова.

— Пусть сюда придет. Скажи, я зову.

Через несколько минут Голиченков появляется. Недоверчивый взгляд исподлобья.

— Звали?

— Звала. Присядь на диван.

Неловко пристраивается с краю. Из спален выглядывают любопытные.

— А ну — пошли, брысь!

Двери мгновенно захлопываются.

— Ты прости меня, Боря. Приятного мало. Но что было делать?

— Да ладно… — уныло бормочет он, расковыривая диванный валик.

— Прости меня. Я была не права.

Щедро проливаю бальзам на его уязвленное самолюбие и сама чувствую невероятное облегчение.

— Да ладно…

Смят. Не знает, что говорить, как себя держать.

— Ну я пошел… До свидания.

— Счастливо тебе…

Как всегда, за полночь, выхожу из детского дома. Тьма — ни зги не видать. Лампочка над входом, как всегда, разбита. Вдруг от стены отделяется тень.

— Темно… Давайте провожу до остановки…

— Спасибо. Но только чего здесь бояться. Это наша зона.

Он усмехнулся.

— Да. Вы храбрая.

Если честно сознаться — я человек скорее пугливый, чем храбрый. Боюсь многого — пауков, телефонных звонков, дурных известий и особенно темноты.

Идет рядом. Взял мою сумку — спецодежда (после замечания Татьяны Степановны стала носить сменную) и пара книг, что читаю по вечерам на сон грядущий.

— Хотите, я вам чеканку сделаю? Вам понравится, вот увидите.

— Очень хочу. Мне давно хотелось что-нибудь над столом повесить… кустарной работы.

Даже в темноте видно, как просияла его физиономия.

— Вы не думайте, я не какой-нибудь… Просто привык… Нас тут за людей не считают…

— Зачем же такие сильные заявления? Как вы к людям, так и они к вам. Логика простая.

— Я не про то…

Мы шли самым длинным путем. Он с каким-то остервенением изливал свою не по возрасту усталую душу, а я думала о том, как у них все не просто и как заскорузли сердца этих мальчишек. Мальчишек, у которых детство украдено и юность непонятно как проходит.

Отец и мать Бориса были живы. Его и двоих младших сестер забрали в детприемник десять лет назад по настоянию соседей. Беспробудное пьянство потерявших человеческий облик родителей, нигде уже давно не работавших, постоянные скандалы и драки — вот та среда, в которой формировались первые представления о жизни у детей Голиченковых. Могли ли они быть другими, все эти Бори, Мамочки, Ханурики?

И еще я думаю о том, как бы сделать так и что сделать, чтобы через пару лет мои воспитанники не пополнили ряды бывших…

…У МЕНЯ ДОМА СОБАКА. С НЕЙ ГУЛЯТЬ НАДО…

В октябре началась кампания по определению «интеллектуальной сохранности» воспитанников старших отрядов. Как раз в это время прибыл новенький — Игорь Жигалов. Игорь, в отличие от всех, сразу начал называть меня по имени-отчеству. Был вежлив, послушен. К тому же он был приятной наружности и опрятен. Но вот что парадоксально: именно его с первого взгляда невзлюбила Людмила Семеновна. Ни к одному воспитаннику она не испытывала такой нескрываемой неприязни, как к нему. Отчего это шло — я не могла понять.